Допросы пытки нквд прочистить очко. Пытки от сталина

Как никакая классификация в природе не имеет жестких перегородок, так и в пытках нам не удастся четко отделить методы психические от физических. Куда, например, отнести такие методы:

«1) Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть, за восемь и заставлять все громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко. Или сделать два рупора из картона и вместе с подошедшим товарищем следователем, подступя к арестанту вплотную, кричать ему в оба уха: «Сознавайся, гад!» Арестант оглушается, иногда теряет слух. Но это неэкономичный способ, просто следователям в однообразной работе тоже хочется позабавиться, вот и придумывают, кто во что горазд.

2) Гасить папиросу о кожу подследственного.

3) Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, где содержится арестант, непомерно яркая лампочка для малого помещения и белых стен. Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора.

4) Такая придумка: Чеботарева в ночь под 1 мая 1933 в хабаровском ГПУ всю ночь, двенадцать часов, – не допрашивали, нет: водили на допрос! Такой-то – руки назад! Вывели из камеры быстро вверх по лестнице, в кабинет к следователю. Выводной ушел. Но следователь, не только не задав ни единого вопроса, а иногда не дав Чеботареву и присесть, берет телефонную трубку: заберите из 107-го! Его берут, приводят в камеру. Только он лег на нары, гремит замок: Чеботарев! На допрос! Руки назад! А там: заберите из 107-го! Да вообще методы воздействия могут начинаться задолго до следственного кабинета.

5) Тюрьма начинается с бокса, то есть ящика или шкафа. Человека, только что схваченного с воли, еще в лете его внутреннего движения, готового выяснять, спорить, бороться, – на первом же тюремном шаге захлопывают в коробку, иногда с лампочкой и где он может сидеть, иногда темную и такую, что он может только стоять, еще и придавленный дверью. И держат его здесь несколько часов, полсуток, сутки. Часы полной неизвестности! – может, он замурован здесь на всю жизнь? Он никогда ничего подобного в жизни не встречал, он не может догадаться! Идут его первые часы, когда все в нем еще горит от не остановленного душевного вихря. Одни падают духом – вот тут-то делать им первый допрос! Другие озлобляются – тем лучше, они сейчас оскорбят следователя, допустят неосторожность – и легче намотать им дело.

6) Когда не хватало боксов, делали еще и так, Елену Струтинскую в Новочеркасском НКВД посадили на шесть суток в коридоре на табуретку – так, чтоб она ни к чему не прислонялась, не спала, не падала и не вставала. Это на шесть суток! А вы попробуйте просидите шесть часов? Опять-таки в виде варианта можно сажать заключенного на высокий стул, вроде лабораторного, так, чтобы ноги его не доставали до пола. Они хорошо тогда затекают. Дать посидеть ему часов восемь-десять. А то во время допроса, когда арестант весь на виду, посадить его на обыкновенный стул, но вот так: на самый кончик, на ребрышко сидения (еще вперед! еще вперед!), чтоб он только не сваливался, но чтоб ребро больно давило его весь допрос. И не разрешить ему несколько часов шевелиться. Только и всего? Да, только и всего. Испытайте.

7) По местным условиям бокс может заменяться дивизионной ямой, как это было в Гороховецких армейских лагерях во время Великой Отечественной войны. В такую яму, глубиною три метра, диаметром метра два, арестованный сталкивается, и там несколько суток под открытым небом, часом и под дождем, была для него и камера, и уборная. А триста граммов хлеба и воду ему туда спускали на веревочке. Вообразите себя в этом положении, да и еще только что арестованного, когда в тебе все клокочет…

8) Заставить подследственного стоять на коленях – не в каком-то переносном смысле, а в прямом: на коленях и чтоб не присаживался на пятки, а спину ровно держал. В кабинете следователя или в коридоре можно заставить так стоять двенадцать часов, и двадцать четыре, и сорок восемь. (Сам следователь может уходить домой, спать, развлекаться, это разработанная система: около человека на коленях ставится пост, сменяются часовые. (Кого хорошо так ставить? Уже надломленного, уже склоняющегося к сдаче. Хорошо ставить так женщин. Иванов-Разумник сообщает о варианте этого метода: поставив молодого Лордкипанидзе на колени, следователь измочился ему в лицо! И что же? Не взятый ничем другим, Лордкипанидзе был этим сломлен. Значит, и на гордых хорошо действует…

9) А то так просто заставить стоять. Можно, чтоб стоял только во время допросов, это тоже утомляет и сламывает. Можно во время допросов и сажать, но чтоб стоял от допроса до допроса (надзиратель следит, чтобы не прислонялся к стене, а если заснет и грохнется – пинать и поднимать). Иногда и суток выстойки довольно, чтобы человек обессилел и показал что угодно.

10) Во всех этих выстойках три-четыре-пять суток обычно не дают пить. Все более становится понятной комбинированность приемов психологических и физических. Понятно, что все предшествующие меры соединяются с (11) бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность. Бессонница (да еще соединенная с выстойкой, жаждой, ярким светом, страхом и неизвестностью – что твои пытки?) мутит разум, подрывает волю, человек перестает быть своим «я»…

12) В развитие предыдущего – следовательский конвейер. Ты не просто не спишь, но тебя трое – четверо суток непрерывно допрашивают сменные следователи.

13) Карцеры. Как бы ни было плохо в камере, но карцер всегда хуже ее, оттуда камера всегда представляется раем. В карцере человека изматывают голодом и обычно холодом (в Сухановке есть и горячие карцеры). Например, лефортовские карцеры не отапливаются вовсе, батареи обогревают только коридор, и в этом «обогретом» коридоре дежурные надзиратели ходят в валенках и телогрейке. Арестанта же раздевают до белья, а иногда до одних кальсон, и он должен в неподвижности (тесно) пробыть в карцере сутки, трое, пятеро (горячая баланда только на третий день). В первые минуты ты думаешь: не выдержу и часа. Но каким-то чудом человек высиживает свои пять суток, может быть, приобретая и болезнь на всю жизнь. У карцеров бывают разновидности: сырость, вода. Уже после войны Машу Г. в черновицкой тюрьме держали босую два часа по щиколотки в ледяной воде – признавайся! (Ей было восемнадцать лет, как еще жалко свои ноги и сколько еще с ними жить надо!).

14) Считать ли разновидностью карцера запирание стоя в нишу? Уже в 1933 в хабаровском ГПУ так пытали С. А. Чеботарева: заперли голым в бетонную нишу так, что он не мог подогнуть колен, ни расправить и переместить рук, ни повернуть головы. Это не все! Стала капать на макушку холодная вода (как хрестоматийно!..) и разливаться по телу ручейками. Ему, разумеется, не объявили, что это все только на двадцать четыре часа… Страшно это, не страшно – но он потерял сознание, его открыли назавтра как бы мертвым, он очнулся в больничной постели. Его приводили в себя нашатырным спиртом, кофеином, массажем тела. Он далеко не сразу мог вспомнить – откуда он взялся, что было накануне. На целый месяц он стал негоден даже для допросов.

15) Голод. Это не такой редкий способ: признание из заключенного выголодить. Собственно, элемент голода вошел во всеобщую систему воздействия.

16) Битье, не оставляющее следов. Бьют и резиной, бьют и колотушками, и мешками с песком. Очень больно, когда бьют по костям, например, следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности. Комбрига Карпунича-Бравена били двадцать один день подряд. (Сейчас говорит: «И через тридцать лет все кости болят и голова»). Вспоминая свое и по рассказам, он насчитывает пятьдесят два приема пыток . Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве – так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе, – и тогда бьют ребром линейки по суставам – можно взвопить! Выделять ли из битья особо – выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь). Как всякий знает, удар кулаком в солнечное сплетение, перехватывая дыхание, не оставляет малейших следов. Лефортовский полковник Сидоров уже после войны применил вольный удар галошей по свисающим мужским придаткам (футболисты, получившие мячом в пах, могут этот удар оценить). С этой болью нет сравнения, и обычно теряется сознание.

17) В новороссийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.

18) А смирительная рубашка?

19) А взнуздание («ласточка»)? Это – метод сухановский, но и Архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940). Длинное суровое полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание), а потом через спину привязывается концами к пяткам. Вот так, колесом на брюхе, с хрустящей спиной, без воды и еды полежи суток двое. Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять?»

20) Но самое страшное, что с тобой могут сделать, это: раздеть ниже пояса, положить на спину на пол, ноги развести, на них сядут подручные (славный сержантский состав), держа тебя за руки.

Для фальсификации дел, создания всевозможных «заговоров» и разветвленных «шпионских и диверсионно-террористических» организаций следователям НКВД как воздух были необходимы «признания» обвиняемых, они были единственным уличающим моментом. Ибо никаких других доказательств существования всех этих липовых «вражеских» организаций не существовало.

Большой террор 1937-1938 годов имел в своей основе массовое применение пыток в ходе следствия. Для фальсификации дел, создания всевозможных «заговоров» и разветвленных «шпионских и диверсионно-террористических» организаций следователям НКВД как воздух были необходимы «признания» обвиняемых, они были единственным уличающим моментом. Ибо никаких других доказательств существования всех этих липовых «вражеских» организаций не существовало.

Пытки были официально санкционированы и рекомендованы как метод ведения следствия в 1937-м. По воспоминаниям бывшего военного прокурора Афанасьева, у него на допросе в 1940-м бывший нарком внутренних дел Ежов рассказал, что именно Вышинский в мае 1937-го у Сталина в присутствии Ежова намекал на необходимость применения насилия, чтобы заставить Тухачевского признаться, и развивал «теорию» о непригодности гуманного обращения с врагами, дескать, царские жандармы с революционерами не церемонились… Сталин, по словам Ежова, своего мнения не высказал, а лишь бросил: «Ну, вы смотрите сами, а Тухачевского надо заставить говорить»… Признание у Тухачевского и других «военных заговорщиков» было вырвано. Последовали шумная газетная кампания, суд и расстрел. А Сталин уверовал в столь радикальный, но в то же время весьма действенный метод дознания. И вскоре практика выбивания показаний стала повсеместной. В июле 1937-го в Москве на совещании-инструктаже руководителей региональных НКВД в ходе подготовки массовых арестов нарком Ежов и его заместитель Фриновский прямо заявили чекистам, что они «могут применять и физические методы воздействия».

То, что разрешение на повсеместное применение пыток к арестованным было дано именно в 1937-м, подтверждается самим Сталиным. В январе 1939-го он специальной шифротелеграммой оповестил региональных руководителей партии и НКВД, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)» (см. публикуемый здесь документ ).

Сталин, имея полный и единоличный контроль над госбезопасностью, в годы Большого террора не только задавал общее направление репрессий, но и определял квоты на расстрелы и осуждения в лагеря, а кроме того, непосредственно указывал наркому Ежову, кого арестовать, как вести следствие по конкретным делам, во многих случаях требовал применения жестоких избиений.

Сохранились собственноручные резолюции Сталина на поступавших к нему от Ежова протоколах допросов арестованных, в которых он требовал «бить». Например: 13 сентября 1937-го в письменном указании Ежову Сталин требует: «Избить Уншлихта за то, что он не выдал агентов Польши по областям (Оренбург, Новосибирск и т.п.)»; или 2 сентября 1938-го на сообщении Ежова о «вредительстве в резиновой промышленности» Сталин оставляет пометку: «NBВальтер (немец)» и «NB(избить Вальтера)». Личная сталинская кровожадность зафиксирована и в его пометках «бить, бить» в опубликованных ныне так называемых расстрельных списках.

Всеохватывающую и ужасающую картину пыток дает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». В главе, посвященной следствию, перечислены все мыслимые и немыслимые виды истязаний и пыток. И все это на основе многочисленных свидетельств людей, прошедших сквозь ад советских застенков. Тут и многодневная выдержка подследственного без сна — «стойка», самый распространенный метод, и многочасовое стояние на коленях, и сидение на краю или ножке стула… Ну а всех способов битья и не перечислить: плетками, резиновыми палками, мешками с песком, наконец, и вовсе бесхитростно — кулаками и ногами (но это для не ленивых). Были и экзотические приемы, например, тесный бокс с клопами. В 1937-1938 годах, отмечает Солженицын, виды пыток не регламентировались, «допускалась любая самодеятельность». Ни хозяйственный аппарат НКВД, ни тем более советская промышленность не озаботились снабдить следователей годным для пыток инвентарем. Из положения выходили кто как. Сами мастерили и приспосабливали к делу — туго скрученные жгуты из веревки или из проволоки, резиновые или кожаные плетки с грузом и без, цепи, куски шлангов, резиновые дубинки из автопокрышек и т.п.

Документы НКВД не менее красноречиво свидетельствуют о повсеместном распространении различных форм пыток и издевательств. В Особом отделе НКВД Белорусского военного округа: «Арестованных заставляли стоять столбом и на одной ноге в течение суток и больше, приседать до 1700 раз с Библией на вытянутых руках, гавкать собакой и т.д.». Все это сочеталось с методами психологического воздействия. Чекисты давали задание камерной агентуре уговаривать арестованных «сознаться» в несовершенных преступлениях. Когда и это не помогало — попросту подделывали подписи арестованных под протоколами допросов.

В УНКВД по Житомирской области действовали с особым размахом. Как отмечалось в справке секретариата НКВД 8 января 1939 года, итожившей примеры беззакония Большого террора: «В результате жестокого избиения з/к крики и стоны последних были слышны на улице, что могло стать достоянием масс». Вот что всегда и больше всего заботило НКВД — как бы вся их пыточная кухня не получила огласку.

Кое-где, как, например, в УНКВД по Ленинградской области, каждому следователю был установлен лимит — за день не менее пяти «признаний». И следователи старались. Арестованный в 1937-м в Ленинграде А.К. Тамми, которому запомнились, по его выражению, только садисты из садистов, писал: «…Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая»… Вероятнее всего, речь идет о Георгии Карпове — будущем генерале и председателе Совета по делам Русской православной церкви. Хотя тогда же в Ленинградском НКВД работал и другой чекист — Иван Карпов, также сделавший карьеру — с 1954-го он возглавил КГБ Эстонии. Ни тот ни другой наказаны не были.

Избиения и истязания настолько быстро и прочно вошли в арсенал средств НКВД, что стали своего рода привычкой. Чекисты вошли во вкус и били даже тогда, когда везли приговоренных на расстрел. В этом невозможно найти никакого практического смысла. Остается только подивиться подобным проявлениям звериной злобы по отношению к жертвам.

Так, в НКВД Грузии чекисты особо свирепствовали по отношению к своим же приговоренным коллегам. Осужденного Михаила Дзидзигури начали избивать на глазах других осужденных, как только все они были размещены в грузовой машине, чтобы следовать к месту расстрела, его били рукоятками пистолетов и убили еще до расстрела. Также били перед расстрелом Морковина: «Савицкий и Кримян обвиняли его в том, что он не присваивал им очередные специальные звания, и издевательски спрашивали его: «Ну как, теперь ты присвоишь нам звания?» Парамонов во дворе внутренней тюрьмы насмерть забил осужденного Зеленцова, и в машину, следовавшую к месту расстрела, его отнесли уже мертвого. Парамонов пояснил: его бывший начальник ему «жизни не давал». На месте расстрела уже били всех подряд: «Набрасывались на совершенно беспомощных, связанных веревками людей и нещадно избивали их рукоятками пистолетов». В обвинительном заключении по делу Савицкого, Кримяна, Парамонова и других бывших работников НКВД Грузии, осужденных в 1955-м, отмечено, что указание об избиениях приговоренных им дал первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Берия: «Перед тем как им идти на тот свет, набейте им морду».

Сотрудники НКВД вносили элементы творчества и злодейской фантазии не только в пыточную практику. На местах столь же «креативно» подходили и к расстрелам. В УНКВД по Вологодской области вдруг стали жалеть патроны и убивали с помощью топора и молота. Сначала били приговоренных арестованных молотом по голове, а затем клали на плаху… Позднее в официальных бумагах НКВД это будет квалифицировано как «несоветские, преступные методы» приведения приговоров в исполнение.

1937-1938 годы стали апофеозом пыточного следствия. Только таким способом обеспечивалась массовая фальсификация дел.

Но и после окончания Большого террора пытки не ушли из арсенала сталинской госбезопасности. Главный прокурор ВМФ направил 3 января 1940-го письменную жалобу начальнику Особых отделов ГУГБ НКВД Бочкову и Прокурору СССР Панкратьеву о нарушениях закона в Особом отделе Черноморского флота. И, в частности, сообщал, что на вопрос о практикуемых там в ходе следствия избиениях начальник Особого отдела флота Лебедев открыто заявил прокурору: «Бил и бить буду. Я имею на сей счет директиву Берия».

Как сказано выше, директива действительно была, только не от Берии, а от самого Сталина! И имела тайную силу вплоть до 1953-го. В составленном для Сталина в июле 1947-го обзоре практики ведения следствия министр госбезопасности Абакумов сообщал, что в отношении не желающих сознаваться «врагов советского народа» органы МГБ в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года «применяют меры физического воздействия».

До конца своих дней Сталин остался приверженцем применения пыток при дознании по политическим делам. Его жестокость в особой степени проявилась в последние месяцы жизни. Диктатор лично давал указания министру госбезопасности Игнатьеву о том, в каком направлении вести следствие и о применении к арестованным истязаний. Позднее Игнатьев описывал, как Сталин устроил ему разнос за неповоротливость и малую результативность следствия: «Работаете как официанты — в белых перчатках». Сталин внушал Игнатьеву, что чекистская работа — это «грубая мужицкая работа», а не «барская», требовал «снять белые перчатки» и приводил в пример Дзержинского, который, дескать, не гнушался «грязной работой» и у которого для физических расправ «были специальные люди». Позднее Хрущев, вспоминал, как в его присутствии разъяренный Сталин требовал от Игнатьева заковать врачей в кандалы, «бить и бить», «лупить нещадно».

По окончании Большого террора наиболее одиозные ежовцы, чересчур усердствовавшие в истязаниях заключенных, разделили судьбу своего начальника. Их расстреляли, что, в общем-то, закономерно. Вызывает недоумение другое. Уже в наши дни Главная военная прокуратура с легкостью выносит решения об их реабилитации. Вот, например, Вениамин Агас (Мойсыф), избивавший командарма 1 ранга Федько, участвовавший в избиениях арестованных «военных заговорщиков» (дело Тухачевского) — был реабилитирован 9 ноября 2001-го. Или бывший начальник УНКВД по Свердловской области Дмитрий Дмитриев (Плоткин), снятый с должности еще в мае 1938-го «за перегибы», также реабилитирован ГВП 9 декабря 1994-го. Между тем, согласно сохранившимся в архивах документам, по прямому указанию Дмитриева его подчиненные избивали арестованных.

Удивительное беспамятство!

1. Пытки сигаретами. Использование кожи человека в качестве пепельницы было очень болезненной процедурой, которая радовала слух палачей громкими криками жертвы.

2. Защемление ногтей. Пальцы помещали в специальные устройства.

3. Избиение, что не оставляло следов. Били подследственных и линейками, и мешками с песком, а также галошами по мужским половым органам.

4. Пытки насекомыми. Могли запереть в ящике с клопами, а могли и, связав, посадить на муравейник.

5. Пытки звуком. Жертву заставляли громко отвечать на все вопросы. Или подходили вплотную и кричали на ухо, иногда с помощью рупора. Громкие звуки могли заставить потерять слух и даже свести с ума.

6. Пытки светом. В камере постоянно было включено очень яркое освещение. Такой же яркий свет направляли в лицо подследственному и на допросах. Глаза слезились, сознание затуманивалось, речь развязывалась.

7. Пытки голодом. После 10-15 дней вынужденного голодания заключенный был готов практически на все.

8. Пытки жаждой. Здесь уже жертву могли даже накормить — но обязательно очень соленой пищей, поэтому пить хотелось еще сильнее.

9. Пытки бессонницей. По своему влиянию это напоминало пытку светом и могло применяться вместе с ней. Начинались галлюцинации и головные боли.

10. Череда допросов. Человека постоянно дергали, допрашивали, отводили на допросы и приводили обратно. Человек постоянно находился в тревожном состоянии, нервничал и рано или поздно срывался.

11. Ласточка. Жертве продевалась через зубы (вроде конской узды) середина куска прочной ткани, а концы привязывались к ногам. В результате ни двинуться с места, ни закричать.

12. Замыкание в шкафу или ящике. Несколько часов пребывания в тесной замкнутой коробке, в которой можно было или только стоять, или только сидеть, действовало на жертв не хуже избиения и крика.

13. Замыкание в нише. В нише человек, как правило, чувствовал себя не просто замкнутым, а практически замурованным заживо.

14. Замыкание в карцере. В этих тюремных помещениях была очень низкая температура, а нередко к холоду добавлялась еще и сырость, и вода по колено. Три-пять дней в карцере, могли испортить человеку здоровье на всю жизнь. Но после 10-15 дней проведенных в карцере, люди обычно жили не больше месяца.

15. Яма. Заключенного могли поместить не только в закрытое пространство.

16. Отстойник. В тесном помещении («отстойнике») запирали несколько десятков человек. Заключенные стояли вплотную, и, если кто-то из них умирал (а такое было часто), труп мог простоять в толпе несколько дней.

17. «Стул». Жертву заставляли находиться в сидячем положении на стуле над доской с гвоздями.

18. Табуретка. Человека сажали на табуретку и не давали двигаться несколько часов. Если человек шевелился — его били, сидит без движения — затекают и начинают болеть ноги и спина.

19. Пытки на коленях. Несколько суток стояния на коленях перед следователями или охранниками давали не только физическую нагрузку, но и оказывали давление на психику.

20. Пытки стоянием. Все время заставлять подследственного стоять, не давая ни прислониться к стене, ни присесть, ни заснуть.

21. Пытки детьми. Перед женщиной ставили ребенка (или ее, или чужого, но тогда уж маленького) и начинали пытать. Детям ломали пальцы и руки.

22. Пытки изнасилованием. Достаточно стандартный вариант пыток женщин. Иногда жертву помещали в камеру с уголовниками.

В неравной борьбе с организованной преступностью, как говорится, все средства хороши – по крайне мере так считали опытные «старожилы» народного комиссариата внутренних дел (НКВД). Чтобы добиться признания от изменщиков Родины, государственных преступников и уголовников, чекисты применяли на практике самые разные методы. Вот некоторые из них.
«Испытание» сигаретами
Особо неразговорчивых людей чекисты часто использовали в качестве пепельницы – в закрытом помещении они дружно курили сигареты, а затем тушили окурки прямо на коже человека. Процедура эта была крайне болезненной и крики жертвы были слышны за пределами комнаты.

Избиение без следов
Сотрудников НКВД специально обучали искусству нанесения «тяжких телесных» так, чтобы не оставалось совершенно никаких следов. Приобретенные навыки они использовали во время допросов. Подследственных избивали мешками с песком, деревянными линейками и резиновыми галошами. При этом бить старались только по области гениталий.

Истязание людей звуком
Во время допроса человека заставляли громко отвечать на поставленные вопросы, а если жертва играла в «молчанку», то чекисты использовали другой проверенный прием. Они подходили вплотную и, направив рупор в сторону уха, начинали громко кричать, требуя признания. Очень часто «испытуемые» теряли слух или попросту сходили с ума прямо в камере.
Длительные пытки жаждой
Человека содержали в одиночной камере и полностью лишали воды. При этом жертву обильно кормили пересоленной пищей, в результате пить хотелось еще больше. Как правило, редко кто выдерживал в таких условиях более 3-5 дней.

Стандартный «тест» для женщин
Если представительницы прекрасного пола отказывались давать показания, чекисты с ними особенно не церемонились – помещали в одну камеру с истосковавшимися по любви уголовниками, которые насиловали несчастных женщин сутками напролет. Обычно после всего произошедшего жертвы все рассказывали и после этого заканчивали жизнь самоубийством.

September 29th, 2013

Прочитал мемуары М.П. Шрейдера "НКВД изнутри. Записки чекиста". Впечатлился сильно. Это не вопли либеральной интеллигенции про миллионы расстреляных лично Сталиным, это воспоминания достаточно высокопоставленного сотрудника НКВД, который сам угодил под репрессии, прошел допросы и пытки, чудом выжил и потом смог обо всем рассказать. Там нет аморфных "миллионов замученных", там то, что человек прочувствовал в буквальном смысле на себе, описание происходящего, которое было охарактеризовано автором как "мясорубка", перемоловшая жизни и судьбы тысяч людей. Которые были в то время активом и цветом нации, имевшие неосторожность приподняться над общей массой и потому срубленные репрессиями, смысла которых они даже не в силах были понять.

Некоторые особенно интересные цитаты из книги:
***
По возвращении Владимир Андреевич рассказывал своему заместителю Н.И. Добродицкому и мне о том, как Ежов проводил совещание. Свою речь на совещании он начал примерно следующими словами:

Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие - сталинские. - При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. - У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и прочими террористами, - угрожающе сжал он кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал: - И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа на местах.

Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:

Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, не взирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.

После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии - с середины 1937 года - официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)

Услышав эти цифры, рассказывал Стырне, все присутствующие так и обмерли. На совещании присутствовали в большинстве старые опытные чекисты, располагавшие прекрасной агентурой и отлично знавшие действительное положение вещей. Они не могли верить в реальность и какую-либо обоснованность названных цифр.

Вы никогда не должны забывать, - напомнил в конце своего выступления Ежов, - что я не только наркомвнудел, но и секретарь ЦК. Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил все необходимые полномочия. Так что отсюда и сделайте для себя соответствующие выводы.

Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина. Все застыли на своих местах, не зная, как реагировать на подобные предложения и угрозы Ежова.
Вдруг со своего места встал полномочный представитель УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского и мужественный большевик Салынь

Заявляю со всей ответственностью, - спокойно и решительно сказал Салынь, - что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу.

Вот первый враг, который сам себя выявил! - резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.
Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происшедшим, и более никто не посмел возразить Ежову.

***

Однажды в воскресный день на даче в Ломах (кажется, в начале ноября 1937 года), когда Радзивиловский (начальник управления НКВД по ивановской области) находился в командировке в Москве, «главный палач» его банды Саламатин, сильно выпив, начал приставать ко мне и, встав за моею спиной, стал в упор глядеть мне в затылок. (Шрейдер был ни много ни мало начальником ивановской милиции) . Когда же я потребовал, чтобы он оставил меня в покое, он с мрачной угрозой заявил:
- Вот посмотрим, как ты будешь себя вести, когда я тебя буду расстреливать.
- Прежде чем меня расстреляют, я сам пристрелю тебя как собаку! - вне себя крикнул я.
Викторов и Ряднов схватили Саламатина под руки и уволокли в соседнее помещение.

Органы НКВД были уже совершенно оторваны от партии и подчинялись только Сталину и Ежову. А на местах роль первой скрипки играли не секретари обкомов, райкомов и другие ответственные работники (которые, видя исчезающих одного за другим товарищей, сами трепетали, со дня на день ожидая ареста), а начальники республиканских, краевых и областных управлений НКВД, молодые и «талантливые» фальсификаторы, инквизиторы и палачи, выдвиженцы Ежова, а позднее - Берии, росчерком пера которых мог быть уничтожен любой человек в стране.

Постепенно я узнавал от своих подчиненных все новые и новые подробности о черных делах, творимых работниками Новосибирского УНКВД. В частности, о том, что Горбач распорядился арестовать и расстрелять как немецких шпионов чуть ли не всех бывших солдат и офицеров, которые в первую мировую войну находились в плену в Германии (а их в огромной в то время Новосибирской области насчитывалось около 25 тысяч). О страшных пытках и избиениях, которым подвергались арестованные во время следствия. Мне также рассказали, что бывший областной прокурор, который прибыл в УНКВД для проверки дел, был тут же арестован и покончил с собой, выпрыгнув в окно с пятого этажа.

Меня не столько удивляют аресты, - сказал я, - сколько признания бывших преданнейших старых большевиков в самых страшных преступлениях против партии. Ведь многие из этих старых революционеров в царской России не жалели своей жизни и шли на верную смерть во имя нашей правды, не сказав ни слова. Почему же они теперь не выносят избиений и признаются в не совершенных ими преступлениях? Или, может быть, я не прав и они действительно совершали эти преступления?

Чудак ты! - ответил Реденс. - В том-то и секрет, что до революции все мы боролись против царского самодержавия, а сейчас начать борьбу с Ежовым и выше стоящими людьми - это значит нанести удар в спину партии.

И все-таки я тогда еще никак не мог осмыслить всего этого. Не мог понять, какая сила заставляет старых, закаленных в царских тюрьмах и в подполье большевиков признаваться на открытых процессах (или на следствии) в несовершенных преступлениях.

(Много позднее я узнал на своем горьком опыте и из рассказов ряда товарищей по заключению, что не последнюю роль в тогдашнем «следствии» играло лживое заверение следователей в том, что, подписывая клевету на себя и своих сослуживцев и товарищей, арестованный, мол, «помогает» партии. И хотя-де сам он не виноват, но поскольку попал в организацию, где орудовали «враги народа» и террористы, то в интересах партии и лично товарища Сталина должен подписать ложные показания, чтобы помочь стране избавиться от «врагов, мешающих строительству социализма и коммунизма», и, главное, избавить себя от пыток, поскольку, мол, все уже предрешено и остальные сослуживцы, находящиеся под следствием, свои показания о вражеской деятельности уже подписали.

Впоследствии мне приходилось встречать нескольких коммунистов, которые, поддавшись на эту «удочку», подписывали заведомо клеветнические показания на себя. Конечно, не исключено, что немаловажную, если не основную роль тут играло желание избежать избиения и пыток, но тем не менее лично я уверен, что в отдельных случаях, когда следствие вели опытные работники, обладающие даром убеждения, этот метод мог иметь большое влияние. Но я никогда и нигде не читал ничего подобного в приказах и распоряжениях. Видимо, это было изобретение, передававшееся от одного следователя к другому устно, в порядке «повышения квалификации».)

Занятную фигуру представлял собою музыкант оркестра Большого театра. Это был культурный, очень добрый и душевный человек. Он рассказал нам, что всю жизнь ничем, кроме музыки и литературы, не интересовался и не занимался, был холостяком. У него была любимая женщина - артистка балета Большого театра. Никогда в жизни он не только не привлекался к ответственности, но даже ни разу не был в милиции. Единственный раз столкнулся с работниками милиции, когда в Москве ввели паспортный режим и работникам Большого театра вручали новые паспорта тут же, в помещении театра.

И вдруг его арестовывают и предъявляют обвинение, что он вместе с другими четырьмя музыкантами оркестра якобы подготавливал террористический акт против члена Политбюро ЦК ВКП(б) Косиора. На допросах он сначала все это отрицал, но потом не выдержал избиений и пыток и подписал «признание» о том, что хотел убить Косиора. После этого его оставили в покое и недели две не допрашивали, а затем снова вызвали на допрос, и какой-то большой начальник УГБ стал всячески оскорблять его и называть провокатором.

Если бы ты, сволочь, убил Косиора, мы бы тебя не только не посадили, а орденом наградили бы. Ведь Косиор оказался матерым шпионом, а ты хотел отделаться. Немедленно откажись от своих показаний и расскажи нам правду, как ты и твои дружки собирались убить товарищей Сталина и Ежова, когда они находились в ложе театра на одном из спектаклей.

Музыкант пришел в ужас и отказался писать такие показания. Тогда по звонку начальника явились четверо здоровенных парней с резиновыми дубинками и «обработали» его так, что он несколько раз терял сознание. Его допрос в тот раз продолжался почти сутки. Следователи менялись, а его, избитого, заставляли стоять в углу и требовали, чтобы он повторял за следователем: «Я - сволочь, я - враг, я хотел убить Сталина и Ежова». Наконец, не выдержав, он к утру подписал требуемые показания.

В Бутырской больнице находилось человек четырнадцать. Большинство лежали после сильных избиений, кто с переломанными ребрами, кто с отбитыми почками, легкими и другими внутренними органами. Несколько человек, как и я, лежали с диагнозом «дизентерия», но мне думается, что все мы страдали кровавым поносом не от дизентерии, а от страшных ударов в область желудка и кишечника.

Когда я пришел в себя, первым ко мне подошел один из немногих «ходячих» больных - бывший чекист (кажется, Бадмаев), по национальности монгол. Он рассказал свою историю. В группе, возглавляемой заместителем Ежова Фриновским, он выезжал в Улан-Батор, где было арестовано большое количество руководящих работников Монгольской партии труда, в том числе - несколько министров республики. Нетронутыми оставались Чойболсан и незначительная группа. С его слов, после вооруженного конфликта с Японией на Халкин-Голе НКВД представило в высшие руководящие органы материалы о том, что чуть ли не все члены правительства Монголии являются японскими шпионами. Большинство арестованных были доставлены в Москву, и Бадмаев участвовал при ведении следствия в качестве переводчика в Лефортовской тюрьме. На его глазах били и пытали монгольских руководящих партийных работников. Ежов на оперативном совещании отметил его хорошую работу, и вдруг неожиданно его арестовывают и обвиняют в шпионаже в пользу Японии и в тесной связи с арестованными «врагами народа» - монгольскими товарищами. (Видимо, его решили «убрать» как нежелательного свидетеля следствия.)

***
Среди подследственных в камере находились пятнадцатилетние ребята, один из которых, кажется, по фамилии Зархи, был сыном работника газеты «Известия». Его обвиняли в том, что он состоял в группе ребят, сформировавших организацию «Месть за отцов». Они от руки писали какие-то листовки, призывающие к борьбе с беззакониями, арестами и пытками. Возглавлял эту группу шестнадцатилетний юноша без ноги, с которым я позднее встретился в другой камере.

Вспоминая о них теперь, я должен признаться, что они являлись подлинными борцами против произвола и беззакония и держались в тюрьме довольно мужественно.
Они могли послужить хорошим примером для многих из нас.

***
Как-то дверь камеры отворилась, и в нее вошел человек средних лет в военной форме. Оглядевшись, он представился:
- Бывший заместитель легендарного командира Чапаева - Кутяков, ныне фашистская б…, он с отчаянием снял и бросил об пол свою шапку.

В разных камерах, где мне приходилось быть, сидели и немцы. Некоторые из них были явными фашистами, а некоторые - коммунистами. Между ними почти ежедневно происходили стычки, доходившие до драк. Немцы-фашисты злорадствовали, что немцы-коммунисты сидят в советской тюрьме, и радовались, что они скоро поедут к себе, в фатерланд. К немцам-фашистам в тюрьму приходили представители немецкого посольства и вызывали их поочередно на свидания, после чего следователь объявил им, что все они вскоре будут вывезены в Германию.

К немцам-коммунистам представитель посольства не приходил. Они без конца писали письма на имя Сталина, доказывая свою невиновность. Однажды следователь сообщил им, что все они тоже будут высланы в Германию. Тогда немцы-коммунисты пришли в ужас и снова начали спешно писать заявления Сталину, умоляя лучше расстрелять их здесь, но только не высылать в гитлеровскую Германию.

Как я уже упоминал, во времена Ежова в камерах не было почти никакого медицинского обслуживания. Из камер выволакивали только тех, кто в полном смысле слова умирал. Никакие жалобы ни на какие боли во внимание не принимались.

Теперь же Берия, видимо, желая на первых порах создать себе некую популярность, распорядился улучшить обслуживание арестованных. Ежедневно производился обход камер фельдшерицами. Открывалась форточка камерной двери, и вахтер спрашивал: «Есть больные? Подходи!» И в камере выстраивалась очередь желающих обратиться за медицинской помощью. Одни жаловались на головные боли. Этим фельдшерица собственноручно совала таблетку в рот и давала запить водой. (На руки таблетки на выдавались.) В камеру фельдшерица никогда не входила. Больных с высокой температурой и другими тяжелыми заболеваниями вахтеры выводили в коридор, где производился осмотр возле столика вахтера.

Когда жаловались на обострение геморроя, фельдшерица просила показать им геморрой. Тогда больной снимал штаны, а двое или трое заключенных приподнимали его так, чтобы голый зад находился прямо напротив форточки. Фельдшерица тут же оказывала «экстренную помощь», а именно: смазывала больное место йодом, от чего страдающий геморроем выл от нестерпимой боли.

Как вам не стыдно, Кононов, обвинять в шпионаже меня? - обратился я к нему. - Вы же были моим под чиненным почти четыре года. Разве вы когда-либо замечали мое антисоветское или антипартийное поведение? Вы же много раз одним из первых мне аплодировали. Я по мню, как однажды я встретил вас в управлении в нетрезвом виде и приказал Фролову посадить вас на трое суток. Не по этой ли причине вы так стараетесь изощряться в издевательствах надо мною? И, кстати, не за битье ли нашего брата вы получили значок «Почетный чекист»?

Ах ты, фашистская гадина! - заорал мой бывший подчиненный. - Тебе не видать должности полицмейстера, которую обещал тебе Гитлер!
От такой чуши я остолбенел.
- Неужели ты не знаешь, Кононов, - попытался разъяснить ему я, - что Гитлер истребляет евреев и изгнал их всех из Германии? Как же он может меня, еврея, назначить полицмейстером?

Какой ты еврей? - к моему удивлению, изрек этот болван. - Нам известно, что ты - немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание.
Несмотря на всю горечь моего положения, я рассмеялся. За смех этот, естественно, тут же пришлось платить.
- Ты, фашистская б…, еще смеяться над нами будешь, - приговаривал Кононов, ударяя меня.