Специальные философские дисциплины. Дисциплина, философия и история

Философия – это наука о законах развития природы и общества. Есть разные определения: как наука, как форма мировоззрения, как особый способ познания мира или как особый способ мышления. Единого определения не существует. Предмет философии изменчив. Он меняется каждое столетия из-за изменений в культуре и обществе. Первоначально, в это понятие входили знания о природе, космосе и человеке. С развитием общества объект этой науки расширился.

Что такое философия

Аристотель первым представил философию как отдельную область теоретического знания. До 16 века она включала в себя множество направлений, которые потом начали отделяться в отдельные науки: математика, астрономия, химия, физика, биология. Сейчас эта наука включает в себя логику, метафизику, онтологию, эстетику.

Цель этой науки заключается в том, чтобы увлечь человека высшими идеалами, дать ему правильное представление о совершенных ценностях.

Считается, что первым придумал термин «философия» Пифагор, а само слово впервые появляется в диалогах Платона. Термин зародился в Древней Греции.

Понять эту науку многим сложно, поскольку многие философы противоречат друг другу в глобальных вопросах, существует много взглядов и школ. Идеи этой науки понятны не каждому, и в ней легко запутаться.

Философия решает такие вопросы, как: «Можно ли познать мир?», «Есть ли Бог?», «Что такое хорошо и плохо?», «Что первично: материя или сознание?».

Предмет философии

Сейчас фокусом этой науки являются человек, общество и познание. Фокус зависит от того, какие вопросы актуальны для философов в определенную историческую эпоху.

Человек

Человек – главный объект философии, который изучается с момента ее появления. Люди интересуются собой, своим происхождением и законами развития. Хотя, природу человека изучают уже долгое время, все еще есть нераскрытые загадки и вопросы ученных.

В Средневековье, природу человека объясняли при помощи религии. Сейчас, когда религия не играет такой большой роли в обществе, ищут другие объяснения. Также человека изучает биология, которая дает представление о протекающих внутри тела процессах.

Длительное изучение человека привело к трем выводам:

Человек – высшая форма развития, так как обладает речью, умеет создавать орудие труда, мыслит. На первом этапе развития философской мысли, человека изучали как самое умное существо на планете.
На следующем этапе, философы изучали историю развития человечества в целом, выявляли закономерности.
На третьем этапе, каждый человек изучался в отдельности.

Эти этапы привели к формированию понятий «личность» и «индивидуальность». Хотя человек – один из главных предметов философии, тема до конца не изучена и остается актуальной.

Общество

Философы изучают правила и принципы, принятые в обществе, тенденции его развития и зарождающиеся в нем идеи.

Существует два подхода к изучению общества:

изучение производства и получения материальных благ;
изучение духовной части общества.

Важным правилом является – оценка личности при изучении общества. На основе возникающих вопросов возникло несколько течений:

Марксизм, последователи которого считают, что человек – это продукт общества. Путем установления правил, привлечения к общественной трудовой деятельности и контроля формируется моделиь поведения и уровень культуры отдельного индивида.
Экзистенциализм. Согласно этому течению, человек – существо иррациональное. Изучение общества происходит без изучения отдельных индивидов. человека – уникальное явление, а интуиция – основной метод постижения действительности.
Кантианство. Основоположник этого течения – . Это течение предполагает, что в обществе так же, как и в природе, есть свои принципы и правила развития. Эти правила разные в отдельные эпохи и зависят от человеческих потребностей.

Течения также возникают вследствие различных исторических событий и изучают актуальные на тот момент проблемы.

Познание

Это самый сложный объект философии, так как есть разные методы познания. Они постоянно совершенствуются, поэтому их изучение – сложный процесс. К методам познания относят:

ощущение;
восприятие;
наблюдение;
другие.

Познание делится на научное и эмпирическое. У каждого вида свои методы.

Основная проблема заключается во взаимоотношении мира и человека. Раньше, эти взаимоотношения объяснялись при помощи религии или мистики. Сейчас они объясняются при помощи науки.

Развитие предмета философии

То, что изучает философия в конкретный момент времени, зависит от развития общества и его потребностей. Так, выделяют четыре этапа в развитии объекта этой науки:

Предметом первой тысячи лет до нашей эры являлось разработка идей о появлении мира и людей. Люди интересовались тем, откуда появился мир, и откуда появились они.
В 1-4 веках нашей эры появляется религия, и фокус кардинально меняется. На первый план изучения встают отношения человека и Бога.
В Средневековье философия была главной наукой и влияла на жизнь общества. Каких-то резких изменений в этот момент не было, поскольку люди были солидарны в своих точках зрения. Так происходило, потому что инакомыслие было наказуемо.
Развитие объекта изучения возобновляется в новое время. На первый план выходит мысль о различных вариантах развития человечества. В этот период люди надеялись, что философия объединит в себе всю информацию о мире и месте человека в нем.

На протяжении этих этапов менялась жизнь людей, происходили разные исторические события, которые формировали объект науки и влияли на его развитие.

Предмет прошел три стадии эволюции, ведь первоначально люди не могли объяснить многие явления. Но постепенно наши знания о мире расширялись, а объект изучения эволюционировал:

Космоцентризм является первой стадией. Все события, которые происходили на земле, объяснялись влиянием космоса.
Теоцентризм – это вторая стадия. Все, что происходило в мире и жизни людей, объяснялось Божьей волей или мистическими высшими силами.
Антропоцентризм – третья стадия. На первый план выходят проблемы человека и общества, их решению уделяется большее внимание.

На основании этих стадий, удается проследить и развитие человечества. В самом начале, из-за отсутствия достаточных знаний о мире, люди пытались объяснить все влиянием космоса – непонятной для них материей. По мере развития религии, жизнь общества сильно меняется: люди стараются быть богопослушными, и религия занимает в их жизни значительное место. В современном же мире, когда знаний о мире достаточно, а религия не занимает такого большого места в жизни людей, проблемы человека выходят на первый план.

Предметы осмысления действительности

Все мы, в процессе своей жизни, познаем окружающий нас мир. Философия выделяет 4 предмета осмысления действительности:

Природа – все, что создано без участия человека. Природа стихийна и непредсказуема, она существует в независимости от существования человека: даже если он умрет, мир продолжит существовать.
Бог – понятие, которое объединяет в себе представление о потустороннем мире, сверхъестественных силах и мистике. Богу приписываются возвышенные качества, такие как: бессмертие, вездесущность и всемогущество.
Общество – это система, которая создана людьми и состоит из институтов, классов и людей. Общество не может существовать естественно, как в случае с природой, и для его поддержания необходима работа человечества.
Человек – существо, которое является центром существования. В человеке есть божественное начало, которое заключается в способности творить и создавать. Также человек обладает врожденными качествами, что связывает его с природой. Некоторые же качества развиваются под влиянием среды и окружения, что делает человека социальным существом.

Эти четыре элемента мы познаем в процессе изучения окружающего мира вокруг нас и формируем о них свое представление. Философия также изучает эти четыре элемента и фокусирует внимание на их природе и законах развития.

Объект философии – всегда будет меняться. Если сейчас на первом плане стоят проблема человека и человечества, то в следующем веке ситуация может поменяться. Философия – наука, которая наиболее подвержена влиянию социальных факторов и исторических событий. Специфика философии заключается в изменчивости и двойственности.

Мы уже сказали (в разделе 1.7.1), что в состав философии входит несколько специализированных философских дисциплин. Каждая из них имеет своим предметом определенную сферу социальной жизни или специфический сектор культуры. Здесь в качестве иллюстрации будет дана самая краткая характеристика только двух из таких дисциплин. Предварительно отметим: 1) граница между основными разделами философии и специализированными философскими дисциплинами не является отчетливой; 2) разные авторы выделяют различное количество основных разделов философии и специализированных философских дисциплин.

Поговорим, прежде всего, о философии науки . Философия науки - это обсуждение науки с позиций философии, то есть с позиций рационально выстроенного и понятийно выраженного мировоззрения. Философия науки включает в себя обширный перечень проблем и разнообразные подходы к их решению. К разряду фундаментальных проблем философии науки относятся: вопрос о сущности, природе науки; вопрос о происхождении науки; проблема периодизации истории науки; вопрос о движущих силах развития науки; вопрос о специфике методов научного познания и форм научного знания; вопрос об основных закономерностях развития науки. Философия науки занимается также проблемами взаимоотношений науки и других секторов культуры, других сфер общественной жизни; вопросом о роли (функциях) науки в общественной и частной жизни человека; вопросом о перспективах развития науки; вопросом о допустимости и необходимости нравственно-правового регулирования научных исследований.

Важнейшей и актуальнейшей задачей философии науки является двуединая задача проблематизации-обоснования науки. Имеется в виду, с одной стороны, необходимость критического осмысления философией сущности и наличного состояния науки, ее познавательных и культурообразующих возможностей. Дело в том, что в определенные периоды развития культуры наука претендует на непогрешимость, на абсолютную истинность своих выводов и построений. В эти периоды в обществе формируется, по сути, культовое отношение к науке, к научному знанию, к рекомендациям науки. В такие эпохи (такими были, например, эпоха Просвещения и период особо интенсивного развития естественных наук в 19-м и первой половине 20-го веков) философия науки должна проблематизировать науку, философия должна «ставить науку под вопрос». Она должна показывать историческую, социокультурную обусловленность и ограниченность познавательных возможностей современной ей науки. Она должна показывать противоречивость социальных, культурных, экологических и экзистенциальных последствий, к которым ведет стремительное развитие науки. Она должна показывать самоценность, социальную, культурную, экзистенциальную необходимость других (вненаучных) секторов познания. Она должна показывать необоснованность претензий современной ей науки на всезнайство, на достижение наукой абсолютной истины, на диктат по отношению к другим секторам и сферам культуры. С другой стороны, философия науки должна своими средствами осуществлять обоснование науки. Она должна показывать фундаментальную роль науки в познании мира и человека, должна демонстрировать самоценность и незаменимость науки другими когнитивными практиками. Особенно актуально обоснование значимости когнитивных и культурообразующих возможностей науки в нашу эпоху. Можно сказать, таким образом, что философия науки, решая указанную двуединую задачу проблематизации - обоснования науки, должна в зависимости от социокультурных особенностей эпохи акцентированно либо проблематизировать науку, либо обосновывать ее. На современном этапе развития общества более актуальным представляется именно обоснование науки.

Необходимо помнить, что наука является объектом изучения не только философии науки, но и еще целого ряда нефилософских научных дисциплин. Мы имеем в виду, в частности, историю науки, социологию науки, экономику науки, науковедение, психологию научного творчества. Со всеми этими науками философия науки находится в разнообразных отношениях.

Так, история науки, существующая в виде единства многообразия историй отдельных наук, а также историй научных направлений, научных школ и т.д., дает описание событийного ряда, образующего процесс становления и развития науки как составляющей всеобщей истории. Она пользуется преимущественно индивидуализирующим методом и уделяет особое внимание описанию различного рода научных достижений, деятельности выдающихся творцов науки. Она использует многие принципы и понятия, предложенные философией науки: парадигма, научно-исследовательская программа, фундаментальная научная идея, научная картина мира и т.д. В свою очередь, философия науки опирается на достижения истории науки как на эмпирический материал. Она стремится его концептуализировать с определенных философских позиций. С другой стороны, материал истории науки выступает в качестве критерия жизнеспособности, истинности концепций, предлагаемых представителями разных школ философии науки. Используя термин выдающегося мыслителя двадцатого столетия (многого достигшего, кстати, и в философии науки) К.Р. Поппера, можно сказать, что материал истории науки способен выступить в качестве «фальсификатора» тех или иных концепций философии науки. То есть этот материал может отбраковать те разработки философии науки, которые моделируют определенные стороны процесса становления и развития науки и которые не согласуются с описаниями становления и развития науки, даваемыми историей науки. Соотношение между историей науки и философией науки, видимо, можно уподобить соотношению истории (историографии) и философии истории. Историография описывает исторический процесс во всем его многообразии, во всем разнообразии исторических событий, исторических деятелей и т.д. Философия истории концептуализирует результаты, полученные всеобщей историей, она пытается выявить логику исторического процесса, закономерности, движущие силы, основные этапы, тенденции этого процесса. Взаимоотношения истории науки и философии науки хорошо передает афоризм И. Лакатоса: «Философия науки без истории науки пуста, история науки без философии науки сл е- па».

Социология науки, используя специальные методики, анализирует науку как социальное явление, выявляет количественные и качественные характеристики науки и научного сообщества: источники и размеры финансирования науки, количество научных работников, их распределение по различным секторам науки, уровень их квалификации, возраст, количество публикаций и т.д. Она пытается установить тенденции развития различных секторов науки и научных направлений и т.д. Социология науки сформировалась относительно недавно. Как специализированная социологическая дисциплина она является детищем двадцатого столетия, поскольку именно в это время профессия научного работника стала массовой. Социология науки формулирует свои концептуальные обобщения различных уровней. Эти обобщения обязательно должны приниматься во внимание философией науки.

Тесно примыкают к социологии науки экономика науки и науковедение, также уделяющие преимущественное внимание количественному исследованию науки. Они стремятся выяснить степень эффективности финансовых вложений в различные сектора науки, уточнить вклад науки в общий экономический рост той или иной страны. Они анализируют особенности процессов внедрения научных достижений в обществах с различным экономическим и политическим устройством и т.д.

Определенные аспекты науки изучает также психология научного творчества. В частности, ее интересуют психологические особенности различных типов научных работников (основателей и руководителей научных школ, «генераторов новых научных идей», исполнителей, критиков, теоретиков, экспериментаторов и т.п.). Психология научного творчества уделяет много внимания рассмотрению характера взаимоотношений членов одного научного коллектива на различных стадиях его развития. Особый интерес у психологии научного творчества вызывает феномен научного открытия. Философия науки и психология научного творчества интенсивно взаимодействуют друг с другом. В частности, в зоне их совместных интересов находится рассмотрение интуиции как непременного компонента всякого научного творчества. В то же время философия науки и психология научного творчества достаточно отчетливо специализированы. Если названная отрасль психологии нацелена на то, что называется «контекстом открытия», на саму конкретику совершения того или иного научного открытия и исследует роль и место в этом процессе особенностей психических качеств (воля, воображение, целеустремленность, смелость, нонконформизм...) первооткрывателя, то философия науки интересуется в большей степени «контекстом обоснования». Она нацелена на исследование способов логического и эмпирического обоснования и доказательства соответствующего открытия.

Значительный интерес представляет такая специализированная философская дисциплина, как философия религии. Философия религии может быть определена как процесс и результат философского осмысления и философской оценки религии. Философия религии стремится, прежде всего, раскрыть сущность религии, ее происхождение и основные этапы развития, социокультурные функции, роль религии в современном мире. Она анализирует особенности религиозного мировоззрения, природу религиозной веры, своеобразие религиозного опыта, специфику различных видов религии. Большое место в философии религии уделяется рассмотрению взаимоотношений религии с другими секторами и сферами культуры: с наукой, философией, нравственностью, образованием, правом, политикой. Эта философская дисциплина своими средствами обсуждает также те проблемы и категории, которые играют принципиально важную роль в религии и теологии: соотношение имманентного и трансцендентного, соотношение естественного и сверхъестественного, соотношение духовного и материального, взаимосвязь временного и вечного, доказательства бытия Бога, соотношение Бога и мира, Бога и человека.

Философия всегда проявляла острый интерес к религии. Однако как относительно автономная философская дисциплина философия религии складывается в Новое время и эпоху Просвещения. Выдающийся вклад в формирование философии религии внес Б. Спиноза , заложивший, в частности, основы научно-критического анализа Ветхого Завета. Отметим также исследования Д. Юма (1711-1776), написавшего книги «Диалоги о естественной религии» и «Естественную историю религии». Приниципиально новый этап в развитии философии религии связан с трудами И. Канта, Ф. Шлейермахера и Г.В.Ф. Гегеля. Упомянем здесь также соответствующие сочинения Л. Фейербаха («Мысли о смерти и бессмертии» и «Сущность христианства») и К. Маркса («Экономическо-философские рукописи 1844 года» и «К критике гегелевской философии права. Введение»). Весьма активно проблематика философии религии обсуждается во второй половине 19-го и в 20-м веке. Это, в частности, разработки Ф. Ницше, З. Фрейда, А. Бергсона, М. Хайдеггера, К. Ясперса, М. Бубера, П. Тиллиха, многих представителей русской религиозной философии.

Философия религии сосуществует и неоднозначно взаимодействует со многими другими дисциплинами, так или иначе изучающими религию. В число этих дисциплин входят теология, религиоведение, история религии, социология религии, психология религии. В особенности сложны отношения философии религии с теологией и религиоведением. Существуют различные понимания характера указанных отношений. Интересную и достаточно обоснованную точку зрения по этому поводу развивает известный российский автор Ю.А. Кимелев. Он пишет о том, что философия религии представлена в истории культуры в двух формах: как философское религиоведение и как философская теология. «Философское религиоведение, - поясняет Ю.А. Кимелев, - это совокупность философских рассуждений, предметом которых является «религиозное отношение» человека или «религиозное сознание» человека...». «Специфика философии религии как религиоведения, указывает он, состоит в том, что она ограничивается исследованием и осмыслением р е- лигии и не занимается описанием или концептуализацией какой -то сверхъестественной реальности». Соответственно, философская теология стремится «создать учение о Боге сугубо философскими средствами». Что касается взаимоотношений философии религии и истории религии, а также социологии религии и психологии религии, то они могут быть пояснены уже знакомым нам способом. Философия религии, как показывает опыт, способна оказывать на только что перечисленные научные дисциплины мировоззренческое и методологическое воздействие. Можно говорить также о соответствующем эвристическом потенциале философии религии. В свою очередь, разработки и обобщения, предлагаемые названными науками, с одной стороны, выступают как эмпирический материал для концепций, созидаемых философией религии. С другой стороны, эти разработки и обобщения могут служить «пробным камнем» для соответствующих философских концепций, то есть они могут отбраковывать неудачные построения философии религии или стимул и- ровать дальнейшее развитие эффективно работающих доктрин.

100 р бонус за первый заказ

Выберите тип работы Дипломная работа Курсовая работа Реферат Магистерская диссертация Отчёт по практике Статья Доклад Рецензия Контрольная работа Монография Решение задач Бизнес-план Ответы на вопросы Творческая работа Эссе Чертёж Сочинения Перевод Презентации Набор текста Другое Повышение уникальности текста Кандидатская диссертация Лабораторная работа Помощь on-line

Узнать цену

1. У философии много общего с наукой. Как наука, философия стремиться теоретически обосновать свои положения, доказать их. Вместе с наукой философия принципиально отличается от религии, которая ориентирована на непознавательное постижение в актах «непосредственного переживания» сферы сверхприродного, потустороннего бытия (вера). Общность философии и науки также и в том, что и та и другая нацелены на познание всеобщего , которое, в отличие от единичного, содержит в себе не только сумму наличного (существующего здесь, сейчас), но и все богатство возможных проявлений.

2. Вместе с тем, несмотря на близость и частое взаимодействие, философия и наука разные, в чем-то даже альтернативные формы общественного сознания . Отождествление их иногда приводит к трагическим последствиям. Уже древние философы различали мудрость, софию, философию и знания, епистеме, науку. Выделение из древней философии элементов физических, химических и др. знаний сопровождалось освобождением их от мировоззренческо-оценочных моментов, характерных для философии, т.е. переставали быть философией и становились наукой.

3. Главная сфера философского знания - субъектно-объектные отношения . Наука всегда декларирует и последовательно проводит свою позицию на отделение научных знаний от всякой субъективности. Наука - это незаинтересованное, внесубъективное знание , даже если наука занимается природой человека.

4. Предметом философии выступает мир в целом (природа, общество, мышление) в своих наиболее общих закономерностях, рассматриваемый под углом зрения субъектно-объектных отношений . Или иначе, предметом философии есть не мир сам по себе, не человек сам по себе, а отношения «человек-мир».

5. Это качественное отличие философии от науки улавливалось уже мыслителями древнего мира. Тем не менее вплоть до ХХ века, а иногда и ныне границы философского знания достаточно размытые. Дело в том, что философия всегда вместе с собственно философским, мировоззренческим знанием содержала множество натурфилософских, религиозных, мифологических, моральных, педагогических и других представлений и элементов. Отсюда возникла иллюзия «универсальности» предмета философии по отношению к другим отраслям знания, а также еще одна иллюзия - идея «научной философии».

6. Философия когда-то могла иметь и имела статус особой науки, как, например, в античности, когда она была, по существу, тождественна всей культуре того времени. Но к XX веку, веку небывалой ранее дифференциации знания, когда каждый вопрос отошел к своей отдельной науки - к логике ли, к языкознанию ли, к физике ли, у философии уже не осталось "своей земли".

7. Вместе с тем с дифференциацией научного знания философия впервые в истории осознала свое истинное место . Впервые она приблизилась к общественной жизни настолько, что стала влиять на нее не только косвенно, но и прямым путем. И впервые же философия получила право на оценку и даже решение конфликтных проблем не только общественно-политической, но и экономической и даже научно-академической жизни .

8. В современном общественном сознании между философией и наукой установились сложные взаимоотношения , при которых, с одной стороны, между ними не ставится знака равенства, а с другой - не ставится и непроходимой преграды. Философия выполняет ряд познавательных функций, родственных функциям науки. Наряду с такими важнейшими функциями, как обобщение, интеграция, синтез всевозможных знаний, открытие наиболее общих закономерностей, связей, взаимодействий основных подсистем бытия, теоретическая масштабность философского разума позволяет ему осуществлять также эвристические функции прогноза, формирования гипотез об общих принципах, тенденциях развития, а также первичных гипотез о природе конкретных явлений, еще не проработанных специально-научными методами.

9. Проблема соотношения философии и частных (конкретных) наук. Позитивизм - философское направление, основанное на принципе, что все подлинное "положительное "(позитивное) знание может быть получено лишь как результат отдельных специальных наук и их синтетического объединения и что философия, как особая наука, претендующая на самостоятельное исследование реальности, не имеет права на существование. В конце XIX века позитивизм переживает кризис, вызванный бурным развитием естественных наук. В начале ХХ века преобразованный позитивизм вступает в новый, второй этап своей эволюции - махизм, который носит явно выраженный субъективно-идеалистический характер. Натурфилософия - философия природы, умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в ее целостности. Границы между естествознанием и натурфилософией, ее место в философии исторически менялись. Фактически натурфилософия явилась первой исторической формой философии. Рост интереса к природе в философии Возрождения нашел выражение в расцвете натурфилософии, связанном с именами Дж.Бруно, Б.Телезио, Дж.Кампанеллы, Дж.Кардано и др. В этот период широко использовался принцип тождества микро- и макрокосмоса; был выдвинут принцип целостного рассмотрения природы и ряд глубоких диалектических положений.

Философия – это форма познания наиболее общих, а точнее, всеобщих оснований бытия.

Философское обобщение имеет гораздо более широкий потенциал, чем любое другое конкретное обощение. Науки исходят из повседневного опыта и специальных экспериментов. Опыт же имеет свои пределы. А философия стремится к рассмотрению мира за пределами человеческого опыта. Никакой опыт не позволяет постичь мир как целостную, бесконечную реальность. Целостное понимание мира дает мировоззренческую опору конкретным научным исследованиям, позволяет правильно ставить и решать свои проблемы. Характерный признак философского способа освоения действительности – универсализм. На протяжении всей истории культуры философия претендовала на выработку универсального знания, универсальных принципов духовно-нравственной жизни.

Другой важной особенностью философского способа освоения действительности является субстанциализм (от лат. субстанция – сущность, лежащая в основе).

Сустанция – это предельное основание, позволяющее сводить многообразие вещей и изменчивость их свойств к чему-то постоянному, относительно устойчивому и самостоятельно существующему. Субстанциализм проявляется в стремлении философов объяснить происходящее, внутреннее устройство и развитие мира не генетически, а через единое устойчивое начало.

Универсализм и субстанциализм – это не два разных, а единый характерный признак философии, потому что предельные обобщения в философии всегда простираются до выявления субстанции всех вещей.

Теоретический характер философии не означает, что она с самого начала оперирует сложным логическим аппаратом. Специфика философии проявляется в особом стиле мышления, характерной чертой которого является сомнение. Начать размышлять над тем, что в повседневной жизни кажется само собой разумеющимся, - значит усомниться в правомерности и достаточности «житейского» подхода к явлениям. Отсюда вытекает и сомнение в общепринятом и традиционном типе знания и поведения.

Взаимовлияние философии и частных наук

А. Философия дает частным наукам:

Универсальную картину мира в его совокупности;

Универсальные законы, категории, методы исследования действительности;

Ценностные ориентации поведения человека (н-р, понимание единства природы и человека, понимания природы как партнера, а не просто как средства для обогащения).

Б. Частные науки дают философии:

конкретные научные данные (факты), частные законы разных сфер действительности. На их основе философия делает обобщения , формулирует общенаучные законы, категории, методы познания.

На основе интеграции этих знаний, философия строит универсальную картину мира . Частнонаучные знания связывают философию с конкретной действительностью.

3. Функции философии. Структура философии

Функции: есть основные ее направления

1. Мировоззренческая: философия

Дает обобщающую систему взглядов на мир в целом на основе имеющихся научных знаний;

Формирует представление об устройстве мира и месте человека в нем;

Раскрывает законы существования и развития мира;

Вырабатывает ценности и цели жизни человека.

2. Гносеологическая (познавательная):

Доказывает принципиальную возможность познания мира,

Изучает законы процесса познания;

3. Логическая:

изучает мышление человека, его законы, учит правильно строить свои рассуждения.

Знаменитый английский физик барон Кельвин (Уильям Томпсон, 1824-1907, один из авторов 2-го начала термодинамики, шкалы Кельвина) заявил сторонникам узкой специализации студентов: «Из-за незнания логики погибло больше кораблей, чем из-за незнания навигации».

Например, знание особенностей менталитета восточных народов (пуштуны, чеченцы).

4. Методологическая:

философия вырабатывает наиболее общие (т.е. универсальные, общенаучные):

- методы познания мира (диалектика, индукция, дедукция, анализ и др.);

Методологическая роль философии заключается также в том, что усвоенное определенное философское знание (принципы) определяет соответствующее поведение человека и ученого (например, материализм или идеализм).

Выделяют и ряд других функций:

- аксиологическая (ценностная),

- прогностическая,

- социальная и др.

В соответствии с функциями выделились и отдельные сферы философского знания, т.н. философские дисциплины (разделы философского учения).

В ходе развития философии, накопления объема знаний, в ней со временем выделились различные конкретные направления исследования мира, действительности (т.н. философские дисциплины ), каждая из которых изучает свой круг философских проблем.

Это разделение на дисциплины постепенно произошло в философии также как и в других науках. Так, скажем, единая прежде математика расчленилась на отдельные разделы (математические дисциплины): алгебра, геометрия, тригонометрия, высшая математика и т.д.

Философские дисциплины:

1. Отнология (греч. Относ – сущее, бытие) – учение о бытии , т.е. об основах всего существующего (природы, человека, мышления), о том, что является причиной возникновения и главной движущей силой).

2. Гноселогия (греч. Гносис – знание) – теория познания, т.е. наука о познании мира и способах его познания.

3. Логика (греч. логос – учение) – наука о мышлении человека, его законах и формах.

4. Этика – теория морали, наука о нравственности (о понятии добра и зла).

5. Эстетика – наука о прекрасном в жизни и в искусстве.

6. Социальная философия – философское учение об обществе.

7. Философская антропология (anthropos - человек) – философия человека (его сущности, смысле и целях жизни).

Есть и другие философские дисциплины :

8. аксиология (греч. аxiа-ценность) – учение о ценностях;

9. философия религии

10. философия политики

11. философия права

12. история философии - изучает зарождение, становление и развитие философской мысли.

Проблематика философии (ее содержание)

Рецензия на книгу Джонатана Гормана «Историческое суждение: границы историографического выбора» (2007) (Gorman J. Historical Judgement: The Limits of Historiographical Choice. Stocksfield, UK: Acumen Publishing Ltd., 2007. P. xi, 258).

В «Историческом суждении» Джонатан Горман поставил перед собой философскую задачу «обозначить место историографии как дисциплины, которая приобретает знание (knowledge-acquiring ) и передает его (knowledge-expressing )» (p. 3). После вводного раздела 1, в котором Горман кратко говорит о существе вопроса, следуют еще четыре раздела. В разделе 2 Горман формулирует собственное понимание исторической дисциплины как предмета философского рассмотрения. В разделе 3 предпринимается попытка исторически «реконструировать» дисциплинарное самопонимание истории. В разделе 4 поднята злободневная проблема постмодернистского вызова научно-исторической практике. В заключительном разделе Горман рассматривает некоторые частные вопросы философии истории: может ли история претендовать на истинность на уровне целых исторических повествований (at the level of whole accounts ), а не входящих в них индивидуальных пропозициональных высказываний (sentential propositions ); объяснительные возможности «нарратива» (если говорить шире, вклад «выражения» в характер притязаний на знание, часто подаваемый как место исторического письма в историческом знании); и, наконец, роль субъективности и ценностной установки (value ) в историческом «суждении». Эти темы необычайно широко обсуждаются в современной философии истории, и Горман выдвигает весьма провокационный набор аргументов и утверждений. Ниже, после некоторых вводных замечаний, я намерен предложить более пространную характеристику и оценку его точки зрения, высказанной в каждом разделе.

Центральная понятийная категория, на которой основывается все предприятие Гормана, это «дисциплина». Мы должны быть благодарны за то, что Горман поставил проблему дисциплинарности в центр своего философского рассмотрения исторических методов. Разумеется, подход к истории как к одной из дисциплин не нов; однако, делая из этого философскую проблему, Горман усиливает теоретическую актуальность подобного подхода. Что есть дисциплина и как мы изучаем подобные проблемы? Прояснение подхода Гормана к проблеме, быть может, приблизит нас и к интригующе расплывчатому выражению «найти место» (locate ), избранному им для описания собственных задач. «Локализовать», «находить место» в какой схеме (логической или эмпирической; проблемной или институциональной и проч.)? По отношению к чему другому (вероятно, по отношению к другим «дисциплинам»)? С какими целями (например, чтобы закрепить ее относительную «научность»)? Горман пытается дать ответ, но он не вполне верен своей же «модели», да и она сама потребует в ревизии. Опираясь на поставленную философскую задачу, Горман определяет свою методологическую стратегию следующим образом: «Философия дисциплины требует историографического раскрытия того, что представители данной дисциплины рассматривают как характеризующее дисциплину, в соответствии с чем, как они считают, они и производят научные операции…» (p. 2). Это примечательнейшее высказывание. Оно включает в себя то, что философия дисциплины нуждается в историческом подходе; иными словами, чтобы разобраться в дисциплине, необходимо «раскрыть» то, что (в течение продолжительного периода) ее «представители» ожидали от собственных практик.

Но «историческая реконструкция» - это метод, сам познавательный статус которого составляет главный проблемный пункт в проекте Гормана, а потому логический круг угрожающе маячит на горизонте еще до того, как автор переходит к делу. В-третьих, - и это частично вытекает из двух предыдущих вопросов, - откуда философии знать, откуда приступить к этому историческому изысканию? Какое обоснование (тем более, междисциплинарное обоснование) гарантирует ее притязания? В конечном счете, разве то, что с самого начала этой философией для конституирования объекта исследования были приняты исторические методы, не ставит под вопрос дальнейшую философскую оценку исторической дисциплины? Это может показаться не более чем риторической путаницей, но на поверку оказывается серьезной проблемой. Горман запутывается в этих кругах, и порой не может выйти из тупиков, в которые он заходит.

То, как Горман изначально формулирует свою философскую задачу, вызывает ряд вопросов. Прежде всего, как он понимает «знание», если оно может быть «приобретено» (acquired ) и «передано» (expressed )? Это один вид знания, все проявления (tokens ) которого имеют общие видовые свойства? Тогда почему вводится провокационное множественное число, «знания», и какое отношение оно вообще имеет к проблеме? Далее, что мы получаем благодаря различению «приобретения» и «передачи» ? Разве не коммуникация позволяет установить утверждения, претендующие на статус знания? Подразумевает ли Горман строгую однонаправленность от «приобретения» к «передаче» (и далее к согласию/консенсусу), и не должны ли мы обратиться к более итеративной и полной модели? Эти вопросы на таком раннем этапе могут показаться занудными, но они указывают на те неувязки, от которых страдает все предприятие.

Наконец, что еще более принципиально: какова роль философии в подобном изыскании: то есть каковы ее полномочия и в чем ее цель ? Горман настаивает на том, что «утверждение, претендующее на статус знания, не может быть признано таковым до тех пор, пока не оно не доказано» (p. 20). Для Гормана философия просто сама по себе является тем дискурсом/дисциплиной, что выносит решение об обоснованности дисциплины; более того, философы стремятся к «некоторому особому, вне- или надисторическому уровню полноты доказательства (justification )» (p. 22). Эта точка зрения, однако, не выдерживает проверку важными вопросами о доказательстве: «признано» кем и «доказано» для кого ? Вряд ли очевидно, что в обоих случаях ответ должен быть - «философы» или что у философов вообще есть ответы, значимые для внутренней организации других дисциплин . Более того: то, что мне кажется наиболее многообещающим в работе самого Гормана, резко ограничивает возможность такого ответа, а значит, и ставит под сомнение понимание им места философии в и для дисциплинарной истории.

I. Дисциплина

В разделе 2 «Философия дисциплины» Горман более строго формулирует свой основной подход: «Философия дисциплины - это в первую очередь историографическая реконструкция (дополненная нашими повседеневными умозаключениями) модели (или моделей), отражающей отличительные черты дисциплины, - а также правил, принципов или образцов предписаний, с которыми соотносят свои действия (настоящие или прошлые) представители этой дисциплины» (p. 59). Он уточняет: «Такая постановка вопроса (argument ) необходима, чтобы избежать случайного выбора между тем или иным подходом к моделированию дисциплины» (p. 29). Иными словами, «мы должны понять, как создать подобную модель» и «при каких условиях нашу модель можно будет считать “успешной”» (p. 27). Но как бы прекрасно ни звучали эти фразы, они не заменят недостаточного внимания Гормана к существующим научным знаниям о понятии дисциплины. Нельзя не признать, теоретическая разработка этой темы не первый день уже стоит в программе самых разных эмпирических «дисциплин» - в первую очередь, истории и философии науки - и они не остались без теоретического урожая . Вместо этого Горман философствует о том, чем должна быть дисциплина. По-моему, здесь мы имеем дело со смещенными представлениями об областях эмпирической и философской работы. «Дисциплина» действительно является важнейшей категорией серьезного философского анализа, но подлинный объект рефлексии у философии может появиться, только если она демонстрирует куда больше «почтения» к гуманитарным наукам, пытавшимся теоретизировать и исследовать этот феномен. Но ирония в том, что Горман полагает, что он чрезвычайно «почтителен» к дисциплинарным методам (practices ) и особенно к исторической дисциплинарности (p. 27). Хотя история и философия науки маячат на горизонте его рассмотрения (а иначе и быть не могло, учитывая внимание, уделенное Томасу Куну), Горман все же отдает предпочтение философскому выстраиванию дисциплинарности.

Горман планирует сконструировать свое специальное исследование истории как дисциплины по образцу дисциплинарного рассмотрения (character ) философии науки. Свою «модель» он выводит из «историографии философии науки» (p. 26). Заметим, что в качестве образца для моделирования исторического метода Горман выбирает философию науки, а не настоящий научный метод. Правильным аналогом для построения модели была бы самоорганизация (self-constitution ) естественной науки ее участниками (members ). Таким образом, Горман допускает серьезную ошибку в рассуждении по аналогии. Этот промах вызывает вал несостыковок и ошибочных представлений.

Горман предлагает сильно урезанную историю современной философии науки - фактически, ему интересен только один эпизод философии науки, когда историцизм Куна сбросил с пьедестала теоретико-модельный подход (received view ) логического позитивизма (дедуктивно-номологическая модель Поппера – Гемпеля). Горман неоднозначно оценивает историческое прозрение Куна, но признает, что оно вызвало кризис в том, каким образом философия науки считает нужным мыслить свой предмет. Другими словами, «идеальное предписание» [способ работы доказательства в естественных науках. - Прим. пер. ] модели Поппера – Гемпеля было основательно дискредитировано тем, что «было отвергнуто в качестве точного описания» (p. 35). Главное, что отсюда хочет вывести Горман, - это то, что в данном противостоянии в действие вступила не только адекватность описания (descriptive adequacy ) научных методов, но и убедительность предписания (prescriptive cogency ) стандартов их оценки. Горман вполне допускает, что аргумент Куна о дескриптивной несостоятельности теоретико-модельного подхода достиг своей цели. Его прежде всего интересует, смог ли Кун лучше, чем теоретико-модельный подход, решить проблему обоснования утверждений второго порядка, в данном случае, что исторические описания того, чем занимались ученые, определяют то, чем ученые должны заниматься и чем им следует заниматься . Подводя итоги, он пытается доказать, что Кун не сумел поставить дескриптивный аргумент на службу прескриптивного обоснования («история науки создает наилучший образец того, чем должна быть наука»), потому что дескриптивный аргумент уже заключал в себе элемент предписания (на роль ученых-предшественников назначаются те, кто подходит под описание) . Как пишет Горман, критикуя Куна, «если как историки мы предлагаем теорию, устанавливающую, что значит быть ученым, а затем на этом основании отбираем ученых и пишем историографию науки соответственно, то стоит ли удивляться, что из наших “фактов” мы поспешно выводим заключение, что именно так ученым и следует себя вести» (p. 57). Единственным полезным итогом такого обзора оказывается то, что в действительности вовсе не историки, а сами ученые (иногда на проблематичных для историков основаниях) авторитетно высказываются в адрес предшествующих носителей своей дисциплины .

Горман делает вывод, что дисциплинарность содержит два порядка выражения: (1) набор ее методов сам по себе и (2) «управляемые правилами» (“rule-governed ”) включение и апробация отдельных примеров дисциплиной и для дисциплины. Хотя одно без другого существовать не может, различение этих порядков позволяет Горману выдвинуть центральное философское положение (point) относительно дисциплинарности, а именно: «чтобы описать предмет как “дисциплину”, потребуются определенные ограничения» (p. 55). Дисциплина - это «управляемая правилами» социальная практика. Но это различение также фиксирует философское внимание на эпистемологическом статусе второго порядка. По Горману, этот второй порядок несомненно существует для обоснования первого; но его интересует другой вопрос: что обосновывает второй порядок? Очевидно, «мета»-философия науки должна рассматривать и предписывать методы (кому?) самой философии науки. Полемика Куна выстроена вокруг того, что предложенная теоретико-модельным подходом прескриптивная (второго порядка) характеристика того, что есть валидный научный метод, не нашла ни малейшей опоры в реальной науке. (Ведь в действительности теоретико-модельный подход «смоделировал» - то есть создал сравнительно неплохое описание - метода философии науки.) Так или иначе, Горман утверждает, что дескриптивная адекватность не является стандартом обоснования самого второго порядка. Попперо-гемпелевский идеал научной обоснованности остается делом ценностного выбора. В этом смысле, что вообще могло бы лишить этот идеал легитимности? Горман допускает, что позитивизм слишком далеко зашел, «догматически настаивая, что должна быть единая модель доказательства, пригодная во всех контекстах» (p. 45). Но он также уверен в том, что не существует общепринятого метауровня обоснования ценностных утверждений второго порядка. «Каким доказательством мы располагаем при выборе предписания ?» - спрашивает он (p. 40–41). Ответ таков: «Нет таких независимых с философской точки зрения стандартов… которые оправдали бы выбор между предписаниями » (p. 5). Это чистой воды предпочтения. Если мы «выбираем между прескриптивными моделями» (p. 41), предполагает он, мы делаем прагматический, лишь частично обоснованный выбор.

«Где есть выбор, там есть суждение», - заявляет Горман (p. 64). Но это может быть просто произвольным коллективным предпочтением: «Теория, принятая внутри дисциплины, является самоочевидно оправданной для представителей дисциплины постольку и до тех пор, поскольку и пока она действительно выражает самопонимание представителей дисциплины…» (p. 58). Поскольку это самопонимание развивается со временем, то «ученые более позднего времени… решают, соответствуют ли фигуры прошлого текущим прескриптивным требованиям» (p. 58). При этом Горман отмечает, что «некоторые ученые предыдущего периода в осознанном самоописании (осознанном самопонимании, conscious self-understanding ) могли использовать другие стандарты и выделять другие характерные черты или не иметь стандартов вообще…» (p. 60). Он признает, что дисциплина - это социальное образование, она включает в себя больше, чем тексты, и даже больше, чем отдельные методы. В нее входят личности и карьеры, институциональные матрицы, прескриптивные установки; и все они входят в нее как исторически возникшие и зависящие от исторических обстоятельств. Иными словами, они начались когда-то в прошлом, и они меняются . Именно это имеет в виду Горман (или должен иметь в виду), когда утверждает: чтобы философствовать о дисциплине, надо сначала иметь о ней определенное представление - то есть исторически точно «воссоздать» ее. Но это рассуждение открывает двери дальнейшему «историцизму», - потому что акты установления стандартов меняются со временем и могут быть внутренне оспорены в тот или иной момент. По-видимому, это окончательно ставит всю проблему дисциплинарной организации в зависимость от эмпирических данных; а вопрос о философском рассмотрении доказательства делается в значительной мере избыточным.

Однако выводы Гормана принимают другое направление: «Проблема доказательства второго порядка возникает… когда нам требуется оправдать выбор прескриптивного моделирования дисциплины, независимо от существующих видов прескриптивных моделей, поэтому она возникает, даже когда эти модели не являются моделями доказательства (то есть когда это неэпистемологические модели)» (p. 41). К концу раздела мы остаемся наедине с двумя выводами: во-первых, дисциплины - это социальные конструкты: то есть они организованы и существуют таким образом, что включают в себя «управляемые правилами» ограничения и настройки отбора (selectivity , способность производить отбор). Во-вторых, историческое воссоздание такой дисциплинарности - будь то представителями дисциплины или наблюдателями - всегда уже все больше запутывается (it embroils itself ) в важных эпистемологических дилеммах исторического понимания, особенно в проблеме позднейшего присвоения более ранних феноменов. Последнее, к несчастью для Гормана, - это как раз то, что, согласно его открытию, и есть дисциплинарность. Внутренние стандарты, устанавливаемые действующими представителями дисциплины (actual disciplinary practitioners ), сами по себе уже организуют и поддерживают второй порядок. С позиции такого «прагматического» интернализма совсем не ясно, на какое авторитетное место в этой процедуре может претендовать философский комментарий. Горман верит в значимость внешней философской оценки обоснования дисциплинарных утверждений. Но на автаркию дисциплин покушаются и другие интервенции - финансирование, междисциплинарные соперничество или поддержка, техническая применимость, политика и т.д. - и эти другие интервенции могут оказаться гораздо более весомыми, чем обычаи дисциплины, что в полной мере продемонстрировали исследования эмпирических наук, начиная с Куна.

II. Дисциплинарная история

Раздел 3 назван «Записывая историю историографии», и Горман объясняет заголовок через отсылку к запутанной серии предварительных аргументов, необходимых, по его утверждению, чтобы в результате приступить к «историографической реконструкции» исторической дисциплинарности. Один из этих предварительных аргументов касается того, какой термин - «история» или «историография» - выбрать для названия дисциплины. Я нахожу эту озабоченность терминологией просто утомительной. Мнимая ясность, которую Горман предлагает достичь - по сравнению, например, с Авизером Такером - более чем нивелируется пустословием, которое он ради нее разводит . То, что его интересует дисциплинарное историческое письмо как социально организованный набор методов, можно было выразить одним предложением !

По видимости, более важным является другой предварительный поворот его мысли. В соответствии с его основными положениями о философии дисциплин, «сами историки устанавливают парадигму того, что есть их самоописание (самопонимание, self-understanding ), с опорой на природу их дисциплины» (p. 69). Проблема, как он (неоднократно) повторяет, заключается в том, что историки не занимаются систематической рефлексией методов своей дисциплины, и поэтому он должен самостоятельно исторически реконструировать историю . Другими словами, он предлагает «в самопонимании историков… отыскивать взгляды, достаточно распространенные среди большинства, чтобы установить консенсус по поводу отличительных черт дисциплины» (p. 76) - например, кого считать членом дисциплины, каковы «правила» поведения и так далее. Но так как это самопонимание было и остается, в основном, молчаливым, то его необходимо «рационально» воссоздать и логически вывести через «критическое построение на основании взглядов историков» (p. 2).

То, как Горман предлагает осуществить это историческое воссоздание, выливается в туманные разглагольствования о проблеме «первичных» vs «вторичных» источников в истолковании «историографии» - включая отступление об историческом «реализме» и «антиреализме», обсуждение чего станет ключевым в его разделе о постмодернизме (p. 72). «В историографии историографии “другие историки” являются для нас “источниками сами по себе”», - заключает он (p. 74). Дальше он продирается через проблемы авторского замысла, непроверенных допущений и интерпретативных вариаций в историческом восприятии (короче, через все азы герменевтической теории) перед тем, как отказаться от рассмотрения исторических авторов в пользу внимательного чтения исторических текстов. Как, судя по упоминанию некоторых ключевых имен, ему должно быть известно, за последние десятилетия, а может, и целый век, герменевтическая теория колоссально разрослась и усложнилась . Однако обзор Гормана с точки зрения профессионала в области интеллектуальной истории выглядит дилетантским и произвольным, и это возвращает нас к исходному недоумению по поводу философии, полагающей себя способной предпринять «историческую реконструкцию».

Итогом гормановской «реконструкции» является сногсшибательное высказывание: «Характерные виды вопросов, задаваемых историками, в основном не меняются с течением времени…» (p. 91). Он уточняет: «Хотя историки со временем меняют “интерес” и поднимают много новых вопросов, это не означает серьезного сдвига парадигмы, при котором не только возникают новые проблемы, но исчезают старые » (p. 90) . Возможно, Горман имеет в виду, что то, как работают историки, остается неизменным, но даже взятое в таком строгом смысле, его утверждение может быть опровергнуто пристальным рассмотрением изменений, произошедших в дисциплине за последние полвека - не говоря уже о более раннем времени .

Что бы мы ни думали по этому вопросу, более важным для его главного аргумента является следующее утверждение: «Нет никакого уточнения или ограничения относительного того, как далеко в историю следует углубляться историографии историографии» (p. 103). Такое утверждение ошибочно внутри стержневой методологической программы Гормана, - так как он утверждает, что изучает дисциплину , а дисциплина, по изначальному утверждению самого же Гормана, есть нечто принципиально отличное от дискурсивного жанра. У истории как дисциплины было точное начало во времени, и Горман датирует его примерно серединой XIX века (p. 68). Хотя историю, разумеется, писали и до этого, такая история может служить целям организации дисциплины только в качестве, которое сам Горман и выдвигает: как «предтеча». Он описывает «предшественников» так: «творческие личности, которые действовали за пределами любого сообщества и потому не играли никакой “управляемой правилами” роли, кроме разве лишь той, что… они могут рассматриваться более поздними учеными как хрестоматийные примеры и таким образом быть “принятыми” более поздним сообществом» (p. 55). Как раз это [включение додисциплинарных историков в дисциплину. - Прим. пер. ] Горман должен был бы делать, если он настаивает, что мы «избежим случайного пренебрежения материалом, который вполне релевантен», если отправимся «в прошлое настолько далеко, насколько возможно» (p. 103). Но жанр - это не дисциплина, и историческое письмо, наделенное статусом «предтечи», хотя и релевантно в той мере, в какой оно уже встроено позднее в организацию дисциплины, само по себе не может быть частью еще не организованной дисциплины и даже впоследствии может присутствовать в ней лишь как «дань уважения». А значит, Горман вполне прав, когда пишет: «Нет никакой непоследовательности в том, чтобы считать началом историографии Геродота, а началом “настоящей” историографии Ранке», то есть, что «примерно с Ранке произошел скачок в сторону дисциплинарности» (p. 110). Горман вряд ли ошибается, говоря, что Геродот дает ключ к историческому письму , - но его «модель» требует, чтобы он исследовал именно кристаллизацию дисциплины в эпоху Ранке и то, как это в дальнейшем оформило дисциплинарную организацию историографии. Он пишет о «нашей конкретной цели, реконструкции типичных черт дисциплины такими, какими их видят сами представители дисциплины » (p. 86–87; выделено автором). «То восприятие собственной истории, которое характерно для историографии как дисциплины , во многом схоже с восприятием другими дисциплинами их истории…» (p. 112; выделено автором). Я утверждаю, что дисциплина - это не то же самое, что «предмет», и что «типичное понимание “историками” своего предмета» (p. 111) составляет лишь часть того, что мы должны охватить, реконструируя дисциплинарную самоорганизацию.

Горман скорее теряется в историографии, чем реконструирует ее. Вот результат семидесяти страниц исследования: «Историки от Геродота до наших дней отличительным образом выражают озабоченность и несогласие по взаимосвязанным вопросам: природа и способ доказательства исторической истины, а также роль историографической правдивости, приемлемость и основания морального суждения в историографии, историографический синтез фактов (включая аналитические и субстантивистские теории исторического объяснения) и роль и функция историков в обществе» (p. 120). Неужели Горману и впрямь понадобилось читать всю историю исторического письма ради подобного вывода? И разве это отчетливо конституирует именно историческую дисциплину? Кроме, пожалуй, вопроса о моральном суждении, этот вывод мог бы pari passu (с равным успехом. - Ред .) распространяться на любую эмпирическую дисциплину. Я позволю себе поинтересоваться, мог бы Горман провести «историческую реконструкцию», скажем, физики «от Аристотеля до наших дней» в аналогичном ключе и верить, что он достиг чего-то философски значимого. Этот раздел книги я считаю наименее удавшимся - конечно, сам по себе, он может дать нам некоторую полезную информацию о дисциплинарности, но не в том смысле, к которому стремился Горман.

III. Постмодернизм

Если говорить о философии истории (а не о «реконструкции» и «определении места» ее дисциплинарной самоорганизации), то книга Гормана могла бы начаться с раздела 3. Этот и последний раздел состоят из традиционных для философии истории аргументов, вроде тех, что регулярно появляются в этом журнале и немалое число которых Горман приписывает своим заслугам. Раздел 3 адресован самому скандальному эпизоду последнего времени как внутри дисциплины, так и в «метадискурсе» философии истории, а именно - вызову «постмодернизма» . Прикрываясь Ричардом Эвансом как маскировочным щитом, Горман намерен продемонстрировать, что традиционные ответы на вызов постмодернизма терпят неудачу, потому что не охватывают всей радикальной глубины его критики; а затем показать, что у него есть философское возражение, работающее даже против самых радикальных вариантов постмодернизма . Заявка весьма впечатляющая. Посмотрим на исполнение.

«Постмодернистская установка предлагает неограниченную свободу выбора в отношении представлений о реальности» (p. 9). Горман утверждает, что лучше всего это понимать как «антиреализм» в строгом смысле: «Язык не в состоянии отображать реальность, просто потому что нет никакой независимой реальности, которую он мог бы отобразить… [М]ы конструируем реальность с помощью нашего языка … [поэтому] мы не должны принимать наш язык за отображение чего-либо , что лежит за пределами наших человеческих построений» (p. 134). Ричард Эванс считает, что это утверждение может быть опровергнуто эмпирически, посредством интерсубъективного подтверждения, но Горман это отвергает. «Объективность не гарантируется одним лишь соглашением», - иронизирует он (p. 133). Здесь уже можно выдвинуть некоторые возражения. «Объективность» - это комплексное понятие, что прекрасно показал Аллан Мегилл . И одним из самых мощных смыслов этого понятия является «дисциплинарная объективность», та самая самоорганизация на мета-уровне, которую Горман определяет как ядро дисциплинарности. Похоже, этот раздел пытается внушить нам, что существует некая перевешивающая все экстрадисциплинарная мудрость, которая подрывает любые подобные консенсусы. Если доверять точности языка Гормана, что именно он имеет в виду под «объективность не гарантируется»? Для кого? Кем? Согласно каким стандартам? Разве нас не возвращают к целому набору вопросов, с которыми он должен был разобраться в первых главах? И почему в этой строке фигурирует пренебрежительное «одним лишь»? Неужели трудный процесс самоорганизации дисциплины, на описание которого Горман потратил два раздела (впрочем, без значительного успеха), действительно может быть списан со счетов такой презрительной ремаркой? Горман, в ряду других профессиональных философов, намерен торжествовать над Эвансом, «всего лишь» историком, взявшим на себя труд ответить на экстра-историческую критику со стороны (лингвистического) философского постмодернизма . Эванс может поставить себе на службу лишь традиционный «исторический реализм», который Горман не считает удовлетворительным (p. 133). С другой стороны, Горман не готов взяться за полноценное философское рассмотрение проблемы реализма. «Нам не нужно принимать философский реализм, чтобы избежать постмодернистского историографического хаоса, а потому не нужно погружаться в философскую проблему “реализм против антиреализма”… Фактически, в рамках нашего рассуждения мы встанем на позицию в целом антиреалистическую, и… все равно достигнем того, чего хочет типичный историк-реалист…» (p. 135).

С позиции аналитической философии, «постмодернизм широко понимается как предложение неограниченного выбора из фактуальных высказываний …» (p. 135). Иными словами, постмодернизм часто принимают за форму теории неопределенности . Образец теории неопределенности в аналитической философии предложил Виллард Ван Орман Куайн. Известное утверждение Куайна заключается в том, что любая аномалия может быть встроена в сеть представлений (the web of belief ) после достаточных исправлений . Горман считает, что постмодернизм - это «прагматический холистический эмпиризм» Куайна, доведенный до предельных выводов Ричардом Рорти, а в другой традиции - Мишелем Фуко . Со стороны Гормана весьма дальновидно утверждать, что взятый в крайних проявлениях тезис Куайна о «недоопределенности» был, «как ни удивительно это может показаться, близок к центру постмодернистского лагеря» (p. 146). Безусловно, Рорти читает Куайна именно в таком ключе и подгоняет аргументацию к такому заключению (p. 146). В других, более осторожных своих отрывках Куайн ясно дает понять, что есть веские основания не рассматривать «прагматический холизм» как путь к бессмысленной непоследовательности. Он всегда очень серьезно относится к логическому принципу непротиворечивости. Однако Горман считает, что если это единственное ограничение, признаваемое Куайном, то ему не удастся на этом основании установить границы принятия аномалии. Постмодернизм не делает фетиша из логической непротиворечивости, поэтому логические ограничения Куайна против постмодернистской трактовки бессильны предотвратить ее. Другими словами, как мог бы сказать сам Рорти, Куайн был «недостаточно постмодернистским» (p. 157).

Ключевым моментом, по мнению Гормана, является не просто логическая непротиворечивость, но психологическая потребность в последовательности (когерентности) мышления от первого лица (p. 158) . Именно это обращение к психологической («от первого лица») нужде в когерентности способно, как считает Горман, «обойти постмодернистский историографический хаос» (p. 135). «Возможности представления не исчисляются логикой. То, что для нас может оказаться невозможным принять какое-то представление, - это исторический, или социологический, или психологический, а не логический факт» (p. 153). Далее Горман приходит к выводу, что «сеть представлений» Куайна - это идеальный тип тотальной непротиворечивости: «существующий порядок может содержать противоречия» (p. 154), и «не каждый человек в действительности будет разделять все “наши” представления» (p. 141). Не только в обыденном языке, но тем более в условиях, «предусмотренных» теоретически организованным порядком дисциплинарности, огромное значение имеет совместная реальность, консенсус. Возможно, на уровне индивида это «психологический» феномен, но на уровне языка и дисциплины это феномен «социо-институциональный». Он может не быть «абсолютным», но является «прагматическим» в очень авторитетном смысле. Это то, что стоит за словами «“управляемая правилами” организация».

Никто не ставит под сомнение, что «концептуальная схема или схемы, в соответствии с которыми мы передаем наши представления, недоопределены нашим опытом» (p. 137). Никто не сомневается, по крайней мере, после Куайна, что «ни одно предложение не является простым отображением факта» (p. 137). Если не брать в расчет тенденцию к абсолютизации и преувеличения, можно было бы даже принять историцистский вывод Гормана: «В любое отдельно взятое историческое время абсолютные предпосылки этого времени практически не могут быть вскрыты и потому связно выражены теми, кто живет в это время. Но как исторические такие предпосылки относительны…» (p. 155). Вопрос только в том, разрушает ли это до основания эмпирические исследования и возможность (случайного и небезошибочного [contingent and fallible ]) знания. Прагматизм утверждает, что нет. Если дисциплинарная самоорганизация наук продолжит отмахиваться от требований абсолютного обоснования - исходящих от традиционных логиков или от авангардных постмодернистов - то неясно, зачем нам нужно вслед за Горманом обращаться к психологии «от первого лица». Вместо этого нам остается только надеяться на более продуктивный философский подход к дисциплинарности.

IV. Историческое суждение

В заключительном разделе книги Горман поднимает ряд ключевых вопросов философии истории, опираясь на некоторые выводы предыдущих разделов. Как и ранее, Горман выбирает себе оппонента для дискуссии, чтобы заострить проблему. Что касается проблемы притязаний на истину целых исторических повествований (accounts ) (в отличие от аналогичных притязаний составляющих эти повествования пропозициональных высказываний) и пересекающегося с этим вопроса о связи между историческим исследованием и историческим рассказом (narration ) («приобретение знания» и «передача знания»), то здесь мишенью Гормана становится Леон Голдстейн . По мнению Гормана, Голдстейн пытается доказать, что сущностно важные проблемы обоснования дисциплинарной истории - и, следовательно, любой потенциально релевантной ей философии - лежат на уровне целостности исторического повествования (whole-account level ). Более того, Голдстейн утверждает, что невозможно строго разграничить фазу формирования и фазу передачи повествования (ни во времени, ни даже аналитически), так как лишь на уровне целого повествования появляется нечто различимо историографическое . Горман намерен оспорить состоятельность второго утверждения ради дальнейшего переосмысления первого.

Главный вопрос в формулировке Гормана звучит так: «Можем ли мы, на уровне повествования, выбрать те представления о реальности, какие захотим?» (p. 183). Иными словами, можем ли мы вообще опровергнуть интерпретацию? Горман указывает на постмодернизм, который отрицает саму эту возможность, и продолжает: «Историкам, отвергающим множественную структуру реальности, на которой настаивает постмодернизм, придется найти способ преодолеть противоречивость фактов на уровне исторического повествования» (p. 190). Здесь, я думаю, мы должны остерегаться типичных для постмодернистского рассуждения преувеличений. Постмодернизм любит аргументы, имеющие форму: «если какой-либо, значит все». Но они просто поверхностны . Большинство практикующих историков согласятся, что может существовать несколько равно правдоподобных исторических повествований, а вот с чем они не желают соглашаться, это то, что все повествования одинаково правдоподобны и ни одно из них нельзя исключить из рассмотрения.

Рассуждение вертится вокруг того, как вообще можно разрешить вопрос о природе притязаний исторических повествований на истинность. «С философской стороны, мы можем рассмотреть отдельные предложения независимо… или мы можем рассматривать выбранные нами части как целое» (p. 172). Понятно, что дисциплинарная история работает на уровне целых повествований. Фактические ошибки на уровне предложений имеют значение, но не определяющее. Что действительно важно, и Горман ясно это осознает, так это «синтез». «Историческое повествование содержит некоторые объединительные черты… [через них] историки выражают то, что считают реальностью» (p. 181). Проблема в том, что синтез не является четко определенной когнитивной операцией. Несомненно, это больше, чем простая «конъюнкция». Для метода дисциплинарной истории имеет значение то, что «одни и те же факты могут быть синтезированы, то есть выбраны и соотнесены друг с другом, разными историками по-разному» (p. 166). Далее историки должны сравнить и оценить эффективность таких синтезов. Конечно, философы задаются вопросами (иногда немилосердными) о том, как они это делают.

«Настаивать, что индивидуальные фактуальные высказывания имеют эпистемологическое значение, а синтез - нет, значит просто повторять необоснованную догму», - заявляет Горман (p. 174). (Сколько «догм» тогда было написано философами истории!) Я искренне поддерживаю заявление Гормана, но я согласен и с его недавним предостережением, что философия, которая желает выразить дисциплинарную самоорганизацию истории, должна предложить аргументированную позицию по этому вопросу, а не ограничиться громким заявлением. Горман ломает голову над одним из философских препятствий на пути к такой аргументированной позиции: «Предположим, что у нас просто нет набора научных законов, под которые подпадают все события, типично рассматриваемые историографией. Возможно, таких законов не существует…» (p. 194). Фактически, именно этот аргумент о невозможности вписать историческое объяснение в стандартные (научные) модели объяснения выдвигает и Пол Рот . Как мы должны это понимать?

Прежде всего, мы должны признать следующую дисциплинарную особенность: «представления о том, что считать исторической реальностью, выражены в исторических повествованиях» (p. 183). Однако, с точки зрения формальной философской эпистемологии, «истинность “целых повествований” не является истинностно-функциональной » (p. 181). Как блестяще доказал Франк Анкерсмит в «Нарративной логике», существует бескрайняя область комплексных утверждений, претендующих на истину (тексты), для которых стандартная эпистемология (сентенциональный уровень анализа, на котором конъюнкция может быть использована только для распространения действия логических законов на совокупности предложений [sets of sentences ]) еще только должна предложить подходящую логику . Горман уточняет: «Не выяснено даже, что историографическая истина определяется на атомарном уровне» (p. 182), другими словами, дисциплинарная история мало интересуется уровнем индивидуальных, сентенциональных фактов. Хотя историки могут о них дискутировать, это происходит - всегда и исключительно - в рамках более общего обсуждения. Более того, Горман настаивает, что логико-философский подход к истинности сентенциональных высказываний и их соединений упускает нечто существенно важное о синтезе. «Аргументы не являются описаниями реальности. А исторические повествования являются …» (p. 182). Он заключает: «Общая истинность повествования - это функция не только от истинности составляющих его предложений, но также от их релевантности » (p. 190). Оценка цельных исторических повествований на релевантность как раз и составляет особый метод, характеризующий дисциплинарную историю. Такое целостное схватывание, такой синтез лежат в пределах того, что Горман называет «обыденным мышлением»: то есть это не техническая логическая операция, а «свойство нашей естественной рациональности» (p. 180). Наделение реальности смыслом - не безусловная, но неотъемлемая часть человеческой жизни. Горман называет такое смыслонаделение «антиреалистичным», потому что оно сконструировано, а не просто найдено нами. Но он уверен, что необходимо, чтобы эти акты смыслонаделения считались общими (p. 185). Другими словами, знание - обыденное или дисциплинарное - социально по своей сути . Это «обыденное понимание исторической реальности» и есть единственное основание для суждения, подводит Горман. «Различные способы суждения о релевантности» (p. 191) - всего лишь факты совместной человеческой жизни, как и исторические повествования о реальности и их претензии на убедительность. То, что их много, не дает никакого повода к серьезным эпистемологическим затруднениям. «Нам просто не нужно разрешать получаемые противоречия… История плюралистична по своей сути» (p. 187).

Так и есть, но историки все равно оценивают, хвалят и критикуют исторические повествования. В этом - сама суть дисциплинарного метода. Является ли выводом из подхода Гормана то, что это ошибочно? Что именно здесь относится к компетенции философии истории? Горман цитирует Хейдена Уайта: «Философия истории в своих отличительных чертах есть продукт желания изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом » (p. 197). Первый вопрос, который у меня возникает: следует ли нам рассматривать это как внешнее вмешательство («философов») или как внутреннюю борьбу («теоретизирующих» историков)? И второй вопрос: какие источники могут браться для подобной дискуссии, в обоих случаях? Для Хайдена Уайта центральным был аргумент о когнитивной важности исторического письма , а не исторического исследования. И это возвращает нас к гормановскому разделению между «приобретением знания» и «передачей знания», с чего мы и начали. Горман категорически отрицает, что Голдстейн может отстоять свой тезис - что в истории исследование (investigation ) и выражение (articulation ) нельзя различить даже во временной последовательности, не говоря уже об аналитическом или логическом статусе. Голдcтейн «не может быть прав», настаивает Горман (p. 172). «Голдстейн не может последовательно отрицать этот двухступенчатый процесс», - продолжает Горман и приводит цитату, где сам Голдстейн признает, что «вопросы эпистемологического толка возникают только там, где имеет место приобретение знания, а не сообщение о нем» (p. 175).

Здесь имеют место две различные проблемы: одно дело - это эмпирический вопрос о том, как создаются истории, а другое дело - вопрос о том, «добавлены» ли некоторые когнитивные характеристики в само письмо - или, чтобы не сводить вопрос к тому, что у историков «из одного следует другое» (to presuppose simple sequentiality ), правильно ли, что в выборе, компоновке и формулировании предложений в повествовании «всегда уже» содержатся неизбежные вкрапления формы и суждения. Эти проблемы были, разумеется, тем, что Уайт пытался предложить теоретическому вниманию дисциплины в своих великих трудах, начиная с «Метаистории» . Это то, что развивал Франк Анкерсмит в своих исследованиях «нарративной логики» и «исторической репрезентации» . Это сама суть дисциплинарно релевантной философии истории.

Любому практикующему историку трудно вообразить, что кто-то может считать, будто существует какой-то простой, односторонне осуществляемый процесс сочинения комплексного исторического повествования. Каждое «приобретение» знания происходит под воздействием формальных и содержательных ожиданий; пробные «передачи» знания поверяют точный смысл и контекст любой конкретной находки («факта») и в результате этого выводят все исследовательское предприятие на новый виток. С другой стороны, упрямство (stubbornness ) отдельных «находок» просто блокирует некоторые пути «передачи». Ограничение - это черта всех эмпирических исследований. Это ограничение не просто формальное (языковое); оно может быть вполне материальным. Некоторые вещи просто оказываются ни к чему (just won’t fit ). Каждый историк это знает. И каждый историк, который успешно создает повествование, вспомнит также отдельные моменты этого длительного предприятия, когда вдруг случался «синтез», когда порядок смысла, порядок «релевантности» просто выскакивал из завихрений черновиков и данных, и образ целого вдруг являл себя. Должно ли это подтвердить существование некой таинственной творческой способности, некого поэтического «момента Вот оно », которые сопротивляются философской артикуляции: короче говоря, есть ли здесь мистификация? Я так не думаю . Скорее, перед нами банальное с философской точки зрения учитывание исторического учета (account of historical accounting ) - того, что все уже знают или должны знать? Возможно, но Горман требовал, чтобы именно за «историческую реконструкцию» дисциплинарного метода философы брались в первую очередь , прежде чем оценивать обоснованность этого метода. Если историки не только делают эти вещи, но и судят о них, то нам нужно получить гораздо более четкое представление о том , как они это делают .

Горман совершенно прав: «Нет никакого мнения a priori о процессе, благодаря которому достигается этот синтез» (p. 177). Историки, я полагаю, редко используют термин a priori . Что их волнует, так это убедительность исторических повествований, предъявляемых их коллегами. Самоорганизацию дисциплинарного метода надо исследовать, что бы там ни говорил Горман, не просто по нескольким текстам о том, как должна делаться история (которыми, как он верно заметил, историки глубоко пренебрегают), и даже не по другим текстам о том, как история делалась (которые мы читаем , но избирательно в соответствии с исследовательским интересом, не в полном объеме и с разными насущными вопросами). Скорее, исследовать надо запутанный ежедневный труд: рецензирование, подготовку монографий, заявок на гранты, публикаций, набор и подготовку PhD студентов, карьерные продвижения. Это очень трудоемкий корпус материалов для эмпирического исследования . В сущности, только профессиональные историки работают с ним, потому что такой корпус и есть неотъемлемая (конститутивная) часть дисциплины.

Но если мы хотим когда-нибудь узнать, как историки понимают (делают и судят) повествования, и если мы хотим когда-нибудь установить, как форма и суждение «уже всегда» выстраивают это понимание, и если, наконец, мы хотим когда-нибудь прийти к соглашению в попытке, говоря словами Хейдена Уайта, «изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом», тогда, я утверждаю, что, хотя мы с радостью приветствуем помощь и наблюдения профессиональных историков, этот труд и его оценка являются прерогативой и обязанностью теоретизирующих дисциплинарных историков.

Примечания

1. Горман дает понять, что его не интересует, является ли история наукой, а только то, как именно она обосновывает свои претензии на знание (knowledge-claims ) (p. 27).

2. О «знаниях» во множественном числе см.: Knowledges: Historical and Critical Studies in Disciplinarity / Ed. E. Messer-Davidow, D. Shumway, D. Sullivan. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993 и работы, вышедшие в серии Knowledge: Disciplinarity and Beyond . См. также: Caine B. Crossing Boundaries: Feminisms and the Critique of Knowledges. Sydney and Boston: Allen & Unwin, 1988; Worsley P. Knowledges: Culture, Counterculture, Subculture. N.Y.: W.W. Norton, 1997; Usable Knowledges as the Goal of University Education: Innovations in the Academic Enterprise Culture / Ed. K. Gokulsing and C. DaCosta. Lewiston, N.Y.: Mellen, 1997. См. мою работу: What’s ‘New’ in the Sociology of Knowledge // Handbook of the Philosophy of Science: Philosophy of Anthropology and Sociology / Ed. St. Turner and M. Risjord. Oxford: Elsevier Press, 2006. P. 791–857.

3. Гораздо более тонкое размышление на эту тему см.: Rehg W. Cogent Science in Context: The Science Wars, Argumentation Theory, and Habermas. Cambridge, MA: MIT Press, 2009; см. также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Philosophy and Social Criticism .

4. В дополнение к работам, упомянутым выше, см.: Klein J.T. Crossing Boundaries: Knowledge, Disciplinarity, and Interdisciplinarity. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1996; Roberts R.H. The Recovery of Rhetoric: Persuasive Discourse and Disciplinarity in the Human Sciences. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993; Prior P. Writing/Disciplinarity: A Sociohistoric Account of Literate Activity in the Academy. Mahwah, NJ: Erlbaum, 1998.

5. Это очевидный вариант дискуссии на тему «существование/долженствование», и Горман позволяет себе несколько страниц размышлений на эту тему, с обрывочными результатами.

6. Это вариант аргумента о «теоретической нагруженности наблюдения», и пока он уместен, он не смертелен. На самом деле, вся затея Гормана строится на похожей повторяющейся цикличности.

7. Этот «историцистский», или «герменевтический», круг еще возникнет, когда мы продвинемся дальше в аргументацию Гормана.

8. Tucker A. Our Knowledge of the Past: A Philosophy of Historiography. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

9. «История историографии не является отличительной чертой самоописания историков…» (p. 9). Я насчитал, по меньшей мере, семь вариантов утверждения, что, поскольку историки не решают адекватно задачу дисциплинарной самооценки, Горман вынужден будет сделать это за них.

10. Сравните с глубоким рассмотрением этих тем здесь: Smith R. Being Human: Historical Knowledge and the Creation of Human Nature. N.Y.: Columbia University Press, 2007; а также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Isis .

11. Эта формулировка является частью скрытой, но затяжной вражды Гормана с куновским языком философии науки.

12. Нужно учитывать широкий круг дискуссий о социальной истории и культурной истории конца предыдущего столетия. См., напр.: The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1989; Beyond the Cultural Turn / Ed. L. Hunt and V. Bonnell. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1999; Eley G. A Crooked Line: From Cultural History to the History of Society. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2005; Sewell Jr. W. Logics of History: Social Theory and Social Transformation. Chicago and L.: University of Chicago Press, 2005. Что касается исчезновения старых проблем, то иной дипломатический, военный, политический или интеллектуальный историк с сожалением предложил бы Горману писать его «историографию» более тщательно.

13. О постмодернизме и истории см.: The Postmodern History Reader / Ed. K. Jenkins. L.; N.Y.: Routledge, 1997, а также более недавнюю Manifestos for History / Ed. K. Jenkins, S. Morgan, and A. Munslow. L.; N.Y.: Routledge, 2007, а также возражения против этих манифестов: Historically Speaking. Vol. 9. No. 6. July/August 2008, включая мое собственное: “What Is to Be Done?” - Manifestos for History and the Mission of History Today. P. 30–32.

14. Evans R. In Defense of History. N.Y.: Norton, 1999.

15. Rethinking Objectivity / Ed. A. Megill. Durham, NC: Duke University Press, 1994, и его дальнейшие размышления: Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice. Chicago: University of Chicago Press, 2007.

16. См. мою работу: Historians and Philosophy of Historiography // A Companion to the Philosophy of History / Ed. A. Tucker. Oxford: Blackwell, 2008. P. 63–84, где представлено более сочувственное обращение с Эвансом и другими историками, пытающимися разобраться в философии истории в целом и с постмодернизмом в частности.

17. Quine W.V.O. Ontological Relativity and Other Essays. N.Y.: Columbia University Press, 1969. См. мою работу: A Nice Derangement of Epistemes: Post-Positivism in the Study of Science from Quine to Latour. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2004, в которой я пытаюсь предотвратить эту постмодернистскую интерпретацию прагматического холизма.

18. Гарри Гаттинг защищал эту трактовку Фуко и Рорти от моих возражений в рецензии: Zammito and the Kuhnian Revolution // History and Theory. No. 6. May, 2007. P. 252–263; Горман кое-что заимствует оттуда (p. 28).

19. Это выглядит как форма кантианского аргумента о «трансцендентальном единстве апперцепции», представленного с точки зрения психологии.

20. Англоязычных читателей я отсылаю к роману Джойса «Поминки по Финнегану». К ним есть соблазн добавить работы Лакана, Деррида и даже Фуко.

21. Rorty R. Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge, UK; N.Y.: Cambridge University Press, 1989.

22. Goldstein L.J. Historical Knowing. Austin: University of Texas Press, 1976.

23. Я благодарю Реймона Мартина за эту формулировку. См.: Martin. The Past within Us: An Empirical Approach to Philosophy of History. Princeton: Princeton University Press, 1989.

24. См. мои работы против преувеличений в постмодернистской аргументации: рецензия “Are We Being Theoretical Yet?” The New Historicism, The New Philosophy of History and “Practicing Historians” // Journal of Modern History. Vol. 65. No. 4. December 1993. P. 783–814; Ankersmit’s Postmodern Historiography: The Hyperbole of “Opacity” // History and Theory. No. 37. October 1998. P. 330–346; Reading “Experience”: The Debate in Intellectual History among Scott, Toews, and LaCapra // Reclaiming Identity: Realist Theory and the Predicament of Postmodernism / Ed. P.M.L. Moya and M.R. Hames-Garcia. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 2000. P. 279–311; Ankersmit and Historical Representation // History and Theory. No. 44. 2005. P. 155–181; Rorty, Historicism and the Practice of History: A Polemic // Rethinking History: The Journal of Theory and Practice. Vol. 10. No. 1. March 2006. P. 9–47.

25. Roth P.A. Varieties and Vagaries of Historical Explanation // Journal of the Philosophy of History. Vol. 2. No. 2. 2008. P. 214–226, см. также мои замечания по поводу аргумента Рота: A Problem of Our Own Making: Roth on Historical Explanation // Ibid. P. 244–249.

26. Ankersmit F. Narrative Logic: A Semantic Analysis of the Historian’s Language. The Hague: Martinus Nijhoff, 1983.

27. См.: Longino H. The Fate of Knowledge. Princeton: Princeton University Press, 2002; Solomon M. Social Empiricism. Cambridge, MA: MIT Press, 2001.

28. White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1973; Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1978; The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1987.

29. Ankersmit. Narrative Logic; см. также: History and Tropology: The Rise and Fall of Metaphor. Berkeley: University of California Press, 1994; Historical Representation. Stanford: Stanford University Press, 2001.

30. Как бывший студент Майкла Поланьи я яростно сопротивляюсь утверждению, что вопросы творческого синтеза в эмпирическом исследования не являются философскими или артикулируемыми. См. его Personal Knowledge: Towards a Post-critical Philosophy. Chicago: University of Chicago Press, 1958.

31. Сейчас эти вещи становятся предметом глубокого эмпирического общественно-научного рассмотрения. См.: Lamont M. How Professors Think: Inside the Curious World of Academic Judgment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Перевод Полины Дячкиной